«Великая грешница» или черница поневоле

И Ксения тотчас ясно вспомнила, как она пошла прогуляться по роще, когда белоногие березы, облитые ласковым щедрым солнцем, о чем-то тихо и трепетно шептали своей изумрудной листвой. И Ксения, очарованная прелестью рощи, вдруг тихо запела. Из ее чистой, ангельской души выплеснулись протяжные слова:

Ой, да как ходила красна девица
На зеленый луг, на росистый луг,
На росистый луг, зорькой утренней…

Вначале Ксения пела вполголоса, а затем ее песня, чистая, сильная и задумчивая, заполонила, казалось, не только сенистую, завороженную рощу, но и всю Серебрянку. Боже, какой тогда был у царевны напевный и сладкозвучный голос! Даже птицы прекратили щебетать, травы застыли, ветви берез перестали шелестеть своей трепетной листвой. Слушают, слушают грудной и задушевный голос царевны. Ах, как пела Ксения! Пела словно птица певчая, вырвавшись из золотой клетки на сладкую волюшку. Пела ее душа… Сейчас же она не в прекрасной роще, а в сумрачной келье (теперь экономили даже на свечах) и подле нее не веселая, жизнерадостная Надейка, а умирающая женщина.

— Спой мне, матушка царевна.

— Спою, родная моя, спою.

И Ксения тихо запела своим чистым, проникновенным голосом. В эту минуту в дверях кельи застыл Василий. Он смотрел на свою ладу, слушал ее напевный голос, и также в глазах его всплыла милая ему Серебрянка. Тогда он, прижавшись к березе, и забыв обо всем на свете, оцепенел. Он видел чудесное лицо царевны, слушал ее необыкновенно-прекрасный голос, и его сердце сладко заволновалось, переполнилось каким-то невиданным для него упоительно-восторженным чувством, коего он никогда не испытывал. Ему вдруг неукротимо захотелось подбежать к Ксении, упасть перед ней на колени и горячо молвить:

— Ты люба мне, царевна, люба!..

Господи, а тому уже миновало десять лет, но ничего не изменилось в его влюбленном сердце. Не изменилась и песня Ксении, с ее чарующим голосом.

Надейка так и скончалась под песню Ксении. Демша жутко горевал. Никогда в жизни он не плакал, но на сей раз по его щекам скользили в дремучую бороду неутешные слезы. Но беда одна не приходит: вскоре угодил на монастырское кладбище и Ванятка.

Ксения, в период их недуга, не страшилась к ним подходить: то подушку поправит, то воды подаст, то какого-нибудь варева.

Василий, заходя в келью, сердобольно высказывал:

— Ну, нельзя же так, Ксения! Заболевшего от чумы уже не спасешь, а вот себя погубишь.

— Я все понимаю, Васенька. У меня от жалости сердце кровью обливается. Ведь они же с нашей Серебрянки.

— А мне, думаешь, не жаль? У самого на сердце кошки скребут. Я умоляю тебя, Ксения!

— А сам? Сказывали мне, что усопших на погост носишь.

— То — мои ратники, коих вражья сабля не взяла, а проклятущая чума одолела. Не могу в последний путь не проводить.

— Вот видишь, Васенька.

После смерти Ванятки (пока не было вылазок) Василий все дни проводил в келье Ксении. Сколь щемящей боли было в его глазах! Ксения выглядела бледной и исхудавшей: сказывался недостаток воздуха и пищи. Василий, отрывая от себя, приносил свою скудную снедь и постоянно говаривал:

— С поварни лишнюю толику принесли. Начальных людей еще как-то подкармливают. Поешь, ладушка.

Но Ксению не обманешь. Глянет на похудевшего Василия, печально вздохнет:

— Никаких лишних толик в поварне не бывает. Ты почему себя не бережешь, милый ты мой? Ты ж — воин, защитник, тебе с ворогом биться. А я? Велик ли с меня прок? Если уйду вслед за Надеюшкой и Ваняткой, значит, так Богу угодно.

— Ты что, Ксения?! — закричал Василий. — И думать о том не смей! Ты же ведаешь: твоя смерть — моя смерть. Мне не жить без тебя. Не жить!

— Любый ты мой…

Глава 17 ПОБЕДА

Оказавшись в отчаянном положении, архимандрит Иоасаф вознамерился прибегнуть к последнему средству: тайно послать гонца с письмом в Москву, к царю Василию Шуйскому, слезно умоляя того помочь монастырю в его безвыходном положении. Чтобы прорваться через вражеские заслоны, расставленные по всем дорогам, нужен был отважный человек. Пастырь посоветовался с воеводами и те назвали Василия Пожарского и Федора Михалкова.

— Обоих отменно ведаю, — согласно кивнул серебряной бородой Иоасаф. — Любой из них достоин самой высокой похвалы. Не зря же их святыми Георгиями удостоили. Покличьте обоих.

Первым делом архимандрит задал вопрос Пожарскому:

— Как здоровье инокини Ольги Борисовны?

— Очень слаба, отче.

— Уж не черный ли недуг? — встревожился пастырь.

— Пока трудно сказать. Надо молиться и надеяться.

— Молись, сыне, неустанно молись, и ступай с Богом.

Василий так и не понял: за какой надобностью позвал его к себе пастырь. Федору же архимандрит молвил:

— Норовил и князя Василия послать, но ныне он должен спасать дочь царя Бориса. Знать, так Богу угодно… А вот тебе, сын мой, предстоит зело опасный путь. Надо пробраться в Москву к государю Василию Ивановичу.

— Я готов, отче, — твердо произнес Михалков. — Что передать царю?