Великая княгиня Рязанская

От такого известия Анна сначала возликовала: наконец-то московский терем освободился от вечных соглядатаев, от шумного, наглого сброда послов, купцов, ханских баскаков и их слуг. Так просто оказалось от них избавиться – молодец Софья! Однако следом за радостью пришла досада – чужачка, без году неделя, как в Москве, и сразу добилась того, что не смогли сделать до неё великие княгини Московские, ни Мария Ярославна, ни Софья Витовтовна, не говоря уже о Марьюшке. А ведь им тоже неприятно было ордынское соседство, по крайней мере, мать не раз сокрушалась. Анне не хотелось признать, что Софья оказалась смелее, находчивее своих предшественниц, и она сыскала оправдание матери и бабке. Мать – истинная православная христианка, не отважилась на обман. Бабка не стала время тратить на устранение мелких неудобств – всю жизнь сыну великокняжеский престол отвоёвывала. Мало что значило для неё соседство нескольких десятков иноверцев, когда год пробыла она в татарском плену, правда, в Казанском ханстве.

И хоть оправдание ближайшим родственницам нашлось, досада не избылась. Из-за неё и следующую в письме новость Анна приняла как похвальбу. Софья сообщала, что уговорила Ивана не ездить встречать ордынских послов, не унижаться самому и, главное, не унижать её, царевну византийскую, коленопреклонением и целованием ханской басмы. «Я сказала Ивану, – писала она, – отец мой и я захотели лучше отчины лишиться, чем дань давать; я отказала в руке своей богатым, сильным князьям и королям для веры, и вышла за тебя, а ты теперь хочешь меня и детей моих сделать данниками; разве у тебя мало войска? Зачем слушаешься рабов своих и не хочешь стоять за честь свою и за веру святую?»

Это хвастливое заявление невестки изобличало уже не только княгинь – весь род московских князей в трусости, в рабской несамостоятельности, в унизительной зависимости не столько от ордынских царей, сколько от своих же подданных – «зачем слушаешься рабов своих». Над таким письмом невозможно было размышлять в одиночку – Анна побежала к Василию.

3

Был послеобеденный час, когда в тереме все почивали или тихо занимались любимыми неурочными делами. Василий обычно в это время что-нибудь читал, Анна редко его беспокоила. И теперь перед ним лежала какая-то толстая книга. Анна бросила на неё письмо.

– Полюбуйся! Наша римлянка распри и войну разжигает. Иваном, что лелькой тряпичной, вертит. Иваном, коего Грозным величают!

Василий с неохотой оторвался от книги, бегло просмотрел письмо. Анна стояла за его спиной и тоже читала, но дошла только до середины страницы, когда он отложил листок.

– Искусно написано – почерк отменный, слово к слову ловко подогнаны, но всё в нём показуха. На простачков рассчитано. Не кручинься, Лисонька, – войны не будет. Никто нынче к ней не готов – ни Иван, ни Ахмат, у союзников их свои заботы. Король польский Казимир – не помощник сейчас Ахмату, сыновьям сейчас помогает на чешском да венгерском престолах удержаться, крымский хан тоже не пособник Ивану, он на разбои дюже горазд, в большую бойню его трудно втянуть.

– Да ты что стоишь? – Василий приподнялся, посадил Анну себе на колени, и, чуть покачивая её, продолжал: – Иван послов не встречает? Так это за него делает Патрикеев. Помнится, Иван ещё до Софьи перед встречей больным сказывался. Эко геройство – татар с подворья погнал! Так почти тотчас же принял шестьсот ордынцев на довольство, когда их с собой посол Ахматов привёл. Позволил купцам татарским, а их, сказывают, более трёх тысяч, расположиться своими табунами в Москве.

– Не в Москве же конские торги были!

– И не в Твери! Табуны, голов с полсотни тысяч, вблизи наших пределов прошли. Дерьмом по сей день в придорожных деревнях воняет, и всё ещё его с тракта счищают. Нет, по одной бабьей прихоти от Ахмата сейчас не избавиться. Равны сейчас силы москвитян и ордынцев. И Ахмат, и Иван это знают: под Олексином поконались[44]. Годочка через два или три Иван подкопит деньжат, тогда и басму топтать можно, а пока покорность изображать будет. А что до невестки нашей, так это она перед тобой выхваляется, цену набивает. Наперсниц римских лишилась, московских заводить опасается, вот и будет выдумки тебе свои поверять.

– Меня залучить не так-то просто, – сказала Анна и поёрзала, устраиваясь поудобнее, – к тому же из письма следует, что ни бабка моя, ни мать…

– Да, – подхватил, смеясь, Василий, – из него следует, что ни они, ни, слава богу, ты, Лисонька, в дела княжеские, государственные не встревали, а если и встревали, то об этом помалкивали, мужей уму-разуму не учили, а если и случалось, не хвалились этим в письмах, толмачами писанных. Сегодня мы с тобой узнали, что великий князь Московский под каблуком у жены-чужеземки, завтра москвитяне об этом заговорят, до летописцев дойдёт, они же, ребята – не промах, – пропишут на века. А он хотя и трус, но не подкаблучник. Это я у тебя под каблуком, однако об этом никто не знает, – Василий засмеялся и поцеловал жену в шею, один раз, другой, третий…

Анна засмеялась от щекотки, от неожиданности и нелепости его порыва.