Великая княгиня Рязанская

Анна рассматривала новую икону, как встретившуюся в книге миниатюру, с пристальным вниманием и любопытством. Она умела и любила читать рисунки, порой они говорили больше, чем написанный уставом или полууставом рассказ. Читая изменённый ризой и не только ею почти до неузнаваемости образ, она не воспринимала его уже своим творением. Новое, преображённое, ей нравилось куда больше. От него исходили доброта, нежность и неизбывная печаль… Но икона ли оно, презревшее каноны, нарушающее привычные представления? Разве эта красивая грустная женщина – Одигитрия, Путеводительница? Нет, она лишь – Идущая следом и не святая даже. Нимба нет над головой. А корона, венец, придерживающий покрывало на голове, воспринимается не символом власти, а всего лишь дорогим украшением. У младенца, вернее отрока, тоже нет нимба, и он удивительно похож… на суженого. Она перевела взгляд на женщину и – увидела, будто в зеркале, себя. Старый иконник не изменил на лике ни одной черты, ничего не поправил, и, тем не менее, это была не Марьюшка.

Но как же так? – заволновалась Анна. – Ведь он сам намекал на сходство изображённой с прабабкой Марьи Анной Кашинской? Или Анну вспомнил не из-за этого?

Выходит, на руках у княгини Рязанской – муж! Как понимать такое преображение? Как намёк на детскую зависимость рязанского князя от жениной (считай – московской!) опеки, недопустимой ни в его зрелом теперь возрасте, ни в звании его великого князя. Можно иначе: это предупреждение княгине – как бы ни держала мужа, вырвется и уйдёт. Но куда – к Ледре или в мещёрские леса к Еввуле?

Анна отложила икону и отошла от стола к окну – там ей лучше думалось. Под окном и у ограды дворовые мужики безжалостно рубили пышную вишнёвую поросль. Она радовала глаз по весне пенным обилием цветов, и ягоды удавались сладкие, урожайные, вопреки поздним заморозкам, – и на тебе – под корень, чтобы уберечь двор от лазутчиков. Остерегаясь их, на острове, у самого Трубежа, палили бурьян и сбегающие к воде кусты ивняка. Глядя на огонь, обескровленный всё ещё сильными лучами августовского солнца, Анна думала о настоятеле, нежданно подбросившем неприятную загадку: неужели доброжелательный на вид старик так коварен и зол, что не боится даже кощунствовать?

Она знала, что иконники зачастую вкладывают в свою работу, помимо основного, известного всем, ещё и потаённый смысл. К примеру, чудовище, которое разил Георгий Победоносец, было символом ордынского владычества. Но чтобы кто-то из иконников или заказчиков использовал икону для сведения счётов со своими соплеменниками, для насмешки над ними, такого не было никогда, такого не могло быть.

Этого и нет, успокаивала себя Анна, напрасно она заподозрила благонравного старца в злом умысле и гнусным подозрением осквернила святыню. Она быстро подошла к столу, склонилась над образом. От него по-прежнему исходило ласковое тепло. В женщине (Анна не могла назвать её Богоматерью) она не нашла теперь сходства с собой, да и отрок едва ли был похож на мужа. Ведь настоятель не видел Василия парнишкой? И сходство ликов, и недоброжелательство старца ей почудилось потому, что она сама с собой не в ладу и не в силах одолеть душевного разлада: постоянно борется с Василием за власть – в постели, тереме, княжестве, не хочет с ним делить любовь к сыну. И дело не в извечном противостоянии мужского и женского начала, как полагает многомудрый настоятель. Через неё московский княжеский дом ведёт борьбу с рязанским. Как жестоки были родные, уготовившие ей с пелёнок такую участь. Или они не предвидели, на какие муки обрекают любимую дочь и сестру?

«Не заставить лаять волка по-собачьи» – такую надпись прочитала недавно на заборе рынка. Кто написал, почему? Надпись старательно забеливали, значит, её смысл кого-то смущал, к кому-то взывал. Она тогда проехала мимо, даже не придержав коня, отметив только, что дёготь надписи едва ли закроет побелка, а теперь думала – кто-то неизвестный обращался и к ней тоже. В ней волчья кровь пращура Ивана Даниловича Калиты. Он не гнушался ни подкупом, ни наветом, ни мечом. Сколько невинных душ сгубил, чтобы добиться большой власти, чтобы возвеличить княжество Московское. И никто из потомков его не постыдился родства с ним. В её семье о Калите рассказывали как о славном витязе, правда, без Марьюшки, поскольку в рассказе упоминался и пращур той, князь Тверской Александр. Он вдруг заупрямился, перестал платить дань Орде. Иван Данилович, прознав про это, вызвался помочь ордынцам покарать ослушника. Хан Узбек отдал под начало Ивана Даниловича пятьдесят тысяч своих воинов с пятью темниками. Навели порядок. Иван Данилович стал Великим князем. Историю эту рассказывали московским княжичам с гордостью, в назидание. Братья слушали её внимательно, справлялись о подробностях. Им позволялось спрашивать, пока Юрий не осведомился – только-только кончили трапезничать:

– Почему Иван Данилыч не поддержал Александра Тверского? Вместе бы они, глядишь…

– Нельзя плевать против ветра! – зло оборвал его отец.