Великая княгиня Рязанская

По дорожке шел Юрий. Не тот, каким она его видела в последний раз, в предзимье. Юрий, что был в монастырском саду матушки Ксении – та же пружинистая быстрая походка, та же простая одежда, не князя – ратника, непокрытая голова – ветер чуть треплет стриженные под горшок светлые волосы над смуглым лицом. Юрий!

– Тятя! – заверещал Ванятка. – Тятя, смотри, как я умею! – и…

– Ахти, батюшки! – возопила молодка под деревом и задрала рубаху, намереваясь в подол поймать княжича.

– Держись крепче, сынок! – Василий, прихрамывая, бежал к рябине. Её когда-то нарочно посадил князь Олег, чтобы учились княжичи лазить.

Сейчас по ней медведем карабкался дядька.

– Не суетитесь, – повелительно и спокойно сказал Ванятка, – спущусь сам. – И спустился в подставленные отцом руки. Тот на миг прижал к себе сына, что-то сказал ему и передал дядьке. Дядька повёл его прочь.

– У меня хорошие вести, – сказал Василий побледневшей жене, которая смотрела на него с каким-то странным недоумением. Она же в это время соображала, почему князь одет иначе, чем ей привиделось, и волосы у него тёмные и обрамляют бледное, не успевшее задубеть из-за болезни лицо. Да и к рябине он подбежал не со стороны тропинки, по которой шёл Юрий.

– Где Юрий? – спросила Анна тревожно.

Василия не удивил вопрос. Он рассказал, что Ахмат быстро идёт к Астрахани, минуя рязанские пределы, и о том, что Иван отправился в Ростов за матерью и сыном, оставил за себя в войсках Юрия.

– А ты была права, моя военачальница, – радовался Василий, – что уговорила не встревать. Откупился Иван от Ахмата Олексином. Тут, у брода, и лодки были не нужны, но через речку он не стал переправляться и боя Ахмату не навязал. И теперь ещё время не упущено с татарами сразиться. Двинул бы им вслед, врасплох и смял бы. Тем паче немочь какая-то в татарском войске объявилась. Идут они быстро, словно спасаются от неё, но по пути воинов своих теряют. Самое время сейчас с Ордой покончить. Казимир не выступит, мы на сей-то раз обязательно поможем.

– Угомонись! – весело сказала Анна – радость переполняла её: всё так прекрасно сложилось. Братья живы, здоровы, рязанская помощь им не потребовалась, так что едва ли им придёт в голову, что и не дождались бы они этой помощи, ордынцы возвращаются подобру-поздорову и не по рязанской земле. Теперь можно было передохнуть, развеяться, съездить в Заборье за грибами или в Криуши за дерябой, навестить настоятеля, отведать у него пирога и расспросить, с кого он младенца писал, самой что-нибудь написать.

– Угомонись! – И бросила суженому невесть как оказавшееся в руках яблоко. Не успела глазом моргнуть, как Василий уже вгрызался в его сочную мякоть, вгрызался, как конь, с отвратительным хрустом, с брызгами во все стороны, от которых увлажнился его подбородок, негусто прикрытый более светлыми, чем на голове короткими волосами. Анна терпеть не могла, когда при ней грызли яблоко или морковь, и Василий знал об этом с детства, считал причудой и не желал этой причуде потворствовать. Сейчас же она почувствовала непреодолимую тошноту и сонливость и вместо того, чтобы привычно возмутиться и в ответ услышать насмешку, сказала жалобно:

– Хочу спать. Спать, спать. Буду спать целый день, нет, сутки, неделю.

Василий швырнул надкушенное очень вкусное, медовое, яблоко, и они пошли по дорожке к терему, на которой только что Анна видела Юрия… Теперь, уступая им дорогу, с неё сходили бабы с полными и пустыми корзинами, сгибались в поклонах до земли, и не одна не запомнилась Анне – белые платки, холщовые рубахи. «Есть ли под этими рубахами что-нибудь? – подумала Анна вяло. – Наверное, есть, иначе не подняла бы подол та баба, что намеревалась спасти княжича, надо бы наградить её чем-нибудь». Анна не узнала бы сейчас этой посадской молодухи, но вдруг позавидовала ей и всем её товаркам: счастливые – живут со своими мужьями и детьми без назойливых слуг, без их любопытного и осуждающего, завистливого погляда. Ей захотелось невозможного, чтобы Василий отнёс её в опочивальню, но он не мог войти туда в неурочное время. Она не могла кормить своих детей сама, а чтобы поймать ребёнка в подол прилюдно, у неё самой смелости не хватило, хотя чего только не было на ней понадёвано даже в эту августовскую жару.

Василий говорил что-то оживлённо и ласково. Она не слушала: перенеслась в выдуманный лад вольного, посадского житья, забыв или плохо представляя, что живут бабы в избах с одной горницей, спят вповалку с детьми на полу, а нестарые их свёкры – на лежанке, древним бабкам-дедам достаётся печь, и с мужьми наедине эти счастливицы бывают разве в бане да где-нибудь в овине, где на них с любопытством поглядывает всяческая живность. Она не подумала, что не решившиеся даже разогнуться, пока она не уйдёт, они не в состоянии даже завидовать ей.