Великая княгиня Рязанская

Отправилась в удобной татарской кибитке, с надёжной стражей, конечно. А чтобы не скучно было, взяла в кибитку, помимо девки сенной, еще и сказительницу, разбитную молодку, лицом пригожую, Пичугу дочь Степанову, умелицу всякие сказки сказывать. Прославилась эта молодка, остроносенькая и вертлявая, за что и прозывалась Пичугой, тем, что в отличие от прочих сказителей и сказительниц, коих в Переяславле было немало, не про времена стародавние сказывала и не про нынешние, о будущем слагала весёлые небылицы. И такую несуразицу напридумывала, что не каждый слушал её. Пару раз за них бедную молодку даже поколачивали. И вознамерилась она в Москву податься: там-де сказителей больше, чем в Рязании, ценят, да денег на дорогу собрать не могла. Наконец, дождалась, когда княгиня узнала об её способностях, и сама в Москву позвала, пообещала за дорожное развлечение отпустить на все четыре стороны. Хотя скоморохи и были люди вольные, но кочевать им без разрешения из одного княжества в другое тоже удавалось редко. Благодарная Пичуга старалась изо всех сил, трещала без умолку, сидя на полу кибитки в коротком, шерстью наружу, тулупчике и шапке, похожей на покинутое грачиное гнездо. Сказывала, однако, не о будущем, врала про времена стародавние, Добрыню Никитича поминала, какого-то бога языческого Велеса и змея-Горыныча. Анна слушала плохо: свои думы и видения оказались куда увлекательнее, хотя и не были радостными: появление в московском тереме чужестранки сулило не только перемены для Москвы, но и для Переяславля, не могли они не коснуться и сестры великого князя Московского.

Москва встретила рязанцев грязищей и толчеёй на улицах. От дома к дому горожане сновали по высоким деревянным мосткам. Ближе к Красной площади мостки и справа, и слева прогибались всё ниже, черпали через края чёрную жижу. Прохожие погружались в неё по щиколотку, но не смущались этим – в распутицу без грязи, что зимой без снега. В Переяславле, отметила Анна с удовольствием, было почище, и спросила весело Пичугу, притихшую, нахохлившуюся:

– Здесь ссадить или подвезти дальше? Сапожки-то у тебя не для такой грязищи.

– А разве ты раздумала, княгиня, отвезти меня к своей матушке?

– Раздумала?! – Анну возмутила наглость сказительницы. – Ох, и ловка же ты – да у меня и в мыслях такого не было, и уговора – у нас.

– Стой! – крикнула вознице.

– Стой! – эхом откликнулся тот, и рязанский обоз замер перед Красной площадью.

– Стало быть, не поможешь, княгиня, – спокойно заключила Пичуга и, подхватив котомку, шагнула из кибитки мимо мостков. Сенная девка захохотала, а ведь с удовольствием слушала Пичугины небылицы. Анна тоже не удержала смеха и всё-таки пожалела глупую молодку: пропадёт в Москве одна-одинешенька. Но нахалок следует учить, потому и не окликнула сказительницу.

У Спасских ворот пришлось остановиться ещё раз, переждать, пока проедет отряд нарядных всадников, со знамёнами, хоругвями, иконами. Анна подумала было, что её встречают, но тут же сообразила – царевну. На её же обоз никто внимания не обратил, хотя стражники спереди и сзади его были одно загляденье, а отличные лошади впряжены в богатые повозки. Рязанцы москвитян не привлекали, поскольку сразу было видно – соседи, пусть и по-своему живут, да всё равно свои, наши, по языку, обычаям, вере. Москва с нетерпением ждала дальних, истинных иноземцев, ждала царевну.

Анна застала мать в её опочивальне у раскрытых, как по пятницам, сундуков, а был вторник. Возле них высились груды дорогой рухляди, которую вынули на сей раз не для просушки – Мария Ярославна что-то искала. Обе не виделись со времени рождения Ванюши, и обе удивились произошедшим в них переменам, но оставили удивление при себе. Мария Ярославна потому, что боялась сглазить, сказав, как Анна похорошела. Впрочем, она никогда не хвалила дочь за красоту, чтобы не загордилась.

Анна же промолчала, не желая опечалить мать – за годы их разлуки та попросту увяла. Морщины исполосовали вдоль и поперёк её лицо, и даже кисти некогда проворных и легких рук, пальцы распухли так, что казалось, перстни вросли в них, ногти изменили форму – стали широкими, короткими, покрылись бороздками. Морщины, конечно, можно было забелить и зарумянить, ногти подправить, но глаза омолодить невозможно.

Неласково оглядела Мария Ярославна дочь и, недовольная увиденным, спросила насмешливо:

– Надеюсь, не в этом наряде будешь гостью встречать? Или за восемь лет ничего лучше не справила?

– Так с дороги же я, матушка! – добродушно ответила Анна и, обняв мать, усадила её в кресло. – Ты же сама учила в дорогу особо не наряжаться.

Глаза у Марии Ярославны вроде потеплели, голос явно помягчал, когда задала следующий вопрос, уже не насмешливо, обеспокоенно:

– Ожерелье-то бабки Софьи не забыла? – и тут же приложила плат к лицу. – Горе-то какое, господи! Такой молодой, желанный, справный – и на тебе! Лучше бы мне помереть. Ведь совсем плоха была, – говорила она глухо через плат, через плач, – уж и соборовалась. Да неугодна пока. – Она отняла платок от лица – оно было совершенно сухим.