Великая княгиня

Удивительно русской была ипостась князя Юрия Владимировича Долгорукого. Наделил его Господь всеми без исключения чертами национального характера, да так, что каждая из них вдруг становилась главной, не просто затмевая другие, но уничтожая их. Бывал князь кроток и богомолен, бывал ожесточён и безбожен, умён и прозорлив, упрям и бездумно глуп. Бывал воительно-мудрым – истинный полководец, храбрец из храбрецов, истовый герой, – и празднующим труса. Хитрый донельзя и рубаха-парень, бессребреник и скряга, скорбящий над каждой утерянной малой резанью… Разрушителем был князь, но и созидателем отменным. Со смерти брата, Мстислава Великого, владела Юрием одна всепоглощающая страсть – получить великое княжение и обустроить Русь, как обустраивал её и как владел ею батюшка Владимир Всеволодович Мономах. Думал о том глубоко и скрытно, когда сидел на киевском столе старший брат Ярополк, подбивал братию тайно и явно скинуть с великого княжения Всеволода Ольговича, но и дружил с ним порою крепко. И всё это долгое время жаждал власти над всею Русью, и не просто жаждал, но знал точно, как обустроить мир русский, как изначальную – оукраинную – Русь объединить и помирить с родственными и не родственными, молодыми и древними племенами. Он уже и творил сие в Руси Залесской Суздальской – строил новые города, призывая из далёкого зарубежья и со всех княжеств умельцев и дельцов, не страшащихся перемены мест, умеющих в любой, даже неприютной веси свить доброе нерушимое гнездо, усвоить свычаи и обычаи русичей, их мову, поверить в Бога и стать самым что ни на есть единым народом. А как держать этот народ в любви друг к другу и князю – отцу для всех единому, как было при батюшке Мономахе, – того он пока понять не мог, до ломоты сокрушая в думах голову. И дабы вовсе не потерять её, буйную, в тяжких этих думах, как истинно русский человек, пускался во все тяжкие, искренне исповедуя изречённое Мономахом: «Питие на Руси веселие есть!» Веровал истово Долгорукий: «В веселии широком широка и душа, и мысли, и всё подвластно собравшимся за доброй братиной, и каждый другому брат, и все – одна родова – могута Руси». Не знал князь во всю жизнь жестокого похмелья, не терпел, коли замечал в других неискренность веселья, считая не чем иным, как скрытым предательством заединного братства.

Бесстрашно и весело торил нелёгкую дорогу Юрий к великому столу. Вышел и летами, и опытом, и славным княжением суздальским в первейшие князья. Всего шажок остался до заветной цели, когда поял Бог великого князя киевского Всеволода Ольговича. Вот он, стол, – его, Юрьево, место. И вдруг известие: отдал Всеволод правление брату Игорю. На Игоря Юрий не пошёл. Но когда подло предали того, когда язвил его и ял неукоротный племянник Изяслав, кинулся с радостью и откровенным весельем в борьбу ратную, позвав с собою Святослава Ольговича верного и двух неверных Давыдовичей черниговских.

Чего только не было за эти четыре лета! И крови, и туги под горло, и малых и больших измен без числа. Он изменял, и ему изменяли, и только Святослав Ольгович был всегда рядом, всегда в подмоге и во спасении – собинный друг и брат.

И сел наконец-то на высокий киевский стол Юрий Владимирович, князь Долгорукий!

После широкого свадебного разгула – как ему не быть: сразу двух дочерей отдал замуж! – помалу утих в веселье необузданном, глянул на стольный город трезвыми очами. Тих боярский Киев (когда и боярским стал, не заметили) в ожидании, что теперь будет. Юрий всё боярство без разбору, кто ему кланялся, призывая на княжение (а иных и не было), всех, кто тайно крепил в себе к нему вражду, позвал на свадебные пиры. Пил с каждым без пригляда, без пригляда и челомкался со многими. Только теперь по уму и осмотрелся вокруг. Оказалось, куда как мало из заглавных бояр ушло с Изяславом. И даже верный и давний сподручник Мстислава Великого, и Ярополка, и Всеволода Ольговича, и Игоря, близняк Изяслава, во всём Киеве первейший из первых боярин Улеб тут. В пиру, помнится, подошёл впервой к Юрию с полнёхоньким кубком горького мёда. Ниже низкого поклонился, в самые мыски княжеских сапог, выпрямился, чуть ли не на голову выше князя, телом обильный, но и рыхлый уже, с прядями седыми в волосах, с нитями белыми в бороде. Юрий и хмельной глазом доглядлив – усмотрел: закрашивает седины боярин, не желает быть седовласым. Смешным показалось такое – любой на Руси жаднит мудрых седин. Но спросил о другом, и серьёзно:

– Слыхивал, что служил ты ретиво противнику моему и был для него первейший советчик! С чем ко мне пришёл?

Улеб улыбнулся открыто, не отвёл прочь очей:

– Я, великий князь Юрий Владимирович, всю свою жизнь токмо Руси Святой служу и Киеву стольному. С тем и к тебе пришёл!

Юрий хохотнул по-пьяному и вдруг обнял боярина, челомкнул в самые губы, разрешил:

– Служи, боярин, Руси! То мне любо! – и кубком обменялся с Улебом. Сказал душевно: – Будь ко мне в любви, Жидиславе!

Нынче позвал боярина в думную. Не к столу позвал – к беседе. Спросил впряка, подивившись не токмо преданному, но любовью обильному взгляду боярина: