Великая княгиня

Счастливым оказалось их супружество. В первом же году родила сына. Отцу в великую радость. Назвали в честь деда – Олегом. И двух лет не минуло – дочка, ещё через год – другая. Радость родителям! Родливая на дочерей оказалась Петриловна, легко вынашивала, легко рожала и растила легко. Золотые колокольчики не умолкая звенели в княжеском тереме в лихие года, вдруг зачастившие на Русь, и в тяжкую пору разора, когда не стало любимого брата Игоря, одна отрада для души – детские звоночки-колокольчики… Рад каждой новорождённой дочери Святослав Ольгович, но со смерти брата думал неотступно о рождении сына, всей душой, всем сердцем желал. Родилась Марьюшка, и снова тяжела Петриловна. Молит её князь: «Роди, Петринька, сына». Она и сама давно о сыне молится. Не в пример прошлому трудно носит дитя под сердцем. Беспокойное дитятко, рано толкаться в животе стало, по-всякому донимает мамку, покоя не даёт. Подурнела лицом, неповоротлива телом, живот безмерно велик. Князь радёхонек: «Родишь богатыря, Петринька!» Та только крестится. А повитуха, бабка Мозжиха, не позванная, но самохоткой поселившаяся уже как две седмицы в палатах княгини, на восторженное князя пробурчала себе под нос: «Медмедя родит…»

2.

Катит месяц березозол по небу огненное колоколнышко, жарит палко, слепит глаза. Весна света пришла. Вот-вот восшумит, грянет водополье…

И грянуло! Сдвинулись голубые копны снега, потемнели вмиг, осели грузно, потекли. За одну седмицу до Страстной поднялась, вскрылась Десна. Неоглядна ширь водополья. Такого паводка и не помнили в Новгороде Северском, подкатила вода под самую Никольскую божницу, к Черниговским вратам подобралась, затопила Водные ворота и хлынула в Нижний город. Грохот стоял на Десне, несло неудержимо с верховий льды, смывало до белого камня мягкие берега, и они с травами и кустарниками островами плыли в могучей круговерти вод. Под Команью срезало лесной мысок, оголило каменоломни. Стремителен, неудержим паводок, аж жуть! Но и весел неукоротно! Стремительна весна, греет землю, поит пашенку за городскими стенами, дороги сушит…

Радостно на душе Святослава Ольговича – весна пришла, жена на сносях, сына родит. Бабка-повитуха бубнит в шёпот: «Медмедя, медмедя родит…»

И вдруг – громом с ясного неба! Прибежал от Юрия из остёрского Городца посланец: «Приди ко мне в помочь, брате. Изяслав сел в Киеве с войском великим. Не можно ждать боле. Вот-вот на нас войною пойдёт. Спеши ко мне скоро, сами ударим на Изяслава! Поищем Киева! Скоро иди!» А тут вот она – Страстная седмица! И жена днями родит! Как тут быть? Быть как?..

Не дождав Великого дня, в понедельник Страстной седмицы по хлябям весенним ушёл с полком из Новгорода Северского Святослав Ольгович на ратную помочь Долгорукому.

Был вторый день апреля 1151 года от Рождества Христова…

Святослав Ольгович с племянником пришли в Блистовит на исходе страстной пятницы. В Чернигов вошли уже в Светлый понедельник. Обедали у Изяслава Давыдовича, а во вторник – у Владимира. Хмельно и радостно. А на душе у Святослава Ольговича тревога: всё ли справно дома? Да и зов Юрьев не даёт покоя. И словом не обмолвился о том с братичами. Не в праздничный лад оно. Почему Святослав в Светлый день не дома, а на коне – и без слов ясно. Да и самих Давыдовичей не обошёл зов Юрия. Свято есть свято. Им обозначены все радостные дни в жизни русичей. Только в пятницу собрались князья в гриднице Владимира Давыдовича.

Святослав сказал:

– Мой посланец мигом утёк к Юрию и в обратную вернулся. Ждёт нас брат, не мешкая собирайте свои полки.

Изяслав Давыдович решительно сказал:

– Я на Изяслава Мстиславича не пойду! Я пойду в Киев крест ему целовать.

Владимир Давыдович морщил лоб, прятал в забровье глаза, отнекивался:

– Не время нынче воевать с Киевом, с великим старейшим князем Вячеславом…

Святослав Ольгович много моложе Давыдовичей и потому с детства не только уважительно к ним относился, но по-детски побаивался. Он хорошо помнил встречу, когда с братом Игорем и воеводой Ильиничем шли в Вятичи. Как приняли их братья, как заносчиво говорили с Игорем, предъявляя права на владение Русскими вятичами. Такая встреча тогда напугала мальчика. И тот едва уловимый страх до сих пор в душе. Потому и смутился, услышав отказ. И ещё потому, что не по праву ему, младшему, брать первое слово. А Изяслав Давыдович свысока, как мальчишке, изрёк:

– Ты, Святошик, волен иттить до Юрия в сей миг. А нас, братик, уволь. Я тебе прямо сказал и повторю в другой ряд: на Изяслава Мстиславича не пойду! Ты на коне, вот и беги не мешкая. Так-то, миленький, – обижал в явную Святослава.

Но тот давно не мальчик, постоять за себя может:

– Ты – Давыдович, я – Ольгович. Ты – старший, я – младший, но оба мы мужи, оба князья. Давай по-княжески и речь держать. Не забывай, что крест целовал к Юрию Владимировичу. И то крестное целование никем не снято… И мы, все трое, тем крестным целованием связаны…

– Извиняй, князь, что, любя тебя, обратился к тебе, как к малому. Прости, по любви это. А что касаемо креста, то он на мне и всегда со мною… А там – как Бог даст!