Великая любовь Оленьки Дьяковой

Торговец прошёл мимо, но тут же возник сбитенщик. За спиной у него был привязан толстой бечёвкой пузатый медный бак, обмотанный ватным одеялом, а на поясе громоздилась деревянная колодка с ячейками для стаканов.

– Добрый сбитень, мёд, патока и травы! Ку́пите – и будете правы! – загундосил сбитенщик. – Душенька возрадуется, запляшет!

Капитоша остановил его, купил стакан, выпил залпом тёплый пряный сбитень, утёрся по-мужицки рукавом и медленно, менторским тенорком изрёк, подняв палец вверх:

– Возрадуется, но не запляшет. Нету у неё ног!

– У кого? – не понял сбитенщик.

– У души, болван!

И тут же его закружили, завертели, забедовали торговцы. Их фартуки, тулупы, козлиные полушубки сливались в одно серо-мраморное полотнище. Корж огляделся: прохожих как будто и не было, только торговый люд. Один он, что ли, на них на всех покупатель? И будто что захохотало у него внутри, и стало дурно – так дурно, как давно не было.

Капитоша ускорил шаг – и через пять минут был уже на Средней Мещанской, во дворе нужного ему дома. Там он остановился отдышаться и настороженно огляделся. Сердце отчего-то колотилось о рёбра, готово было выскочить; он даже сунул за пазуху руку, чтобы придержать его. Тусклый свет единственного фонаря у подворотни обрисовал по контуру фигуру дворника, и Капитоша подивился: дворник – маленький, ростом с ребёнка, метла выше его раза в два, чудно́.

– Эй! – окликнул его Капитоша.

Дворник не шелохнулся.

– Где тут восьмая квартира?

Тот указал рукой на пятно двери слева и исчез в низенькой дворницкой, только жетон его и блеснул в мыльном фонарном свете.

Облупленная, с остатками зелёной краски дверь чёрного хода с тремя кривенькими ступеньками гнездилась в центре обшарпанной стены, на уровне окон первого этажа, и создавалось впечатление, что изначально вход тут и не задумывался, его прорубили наспех: неудобно через окно лазить. Над дверью чёрной мокрой галкой выгнулся провисший от снега козырёк, с одного края которого, как цыганская серьга, свисал ромб масляного фонаря. Капитоша вошёл в тёмный подъезд, из-под его ног тут же с ругательным мявком метнулась кошка и исчезла в сумраке лестничного пролёта.

Пока он шёл по крутой лестнице, глаза привыкли к полумраку, и в скупом свете он даже различал таблички на дверях: «Швейная мастерская Мавлюкиной», «Здесь чиним механизмы» и даже «Общество любителей грибов».

На последнем этаже была одна-единственная дверь с колокольчиком и не к месту аккуратной белой дощечкой, на которой витиеватым вензельным завитком было начертано «Арт-мастерская Дубко». За дверью слышались отдалённые голоса, граммофонная музыка и лёгкий шебуршащий смех. Капитоша дёрнул колокольчик. Никто не открыл. Он попробовал ещё раз, и ещё – настойчивей, борясь с подступающим раздражением, – потом принялся колотить в дверь кулаком, но стук получался глухим. Он снял перчатку и забарабанил вновь. Наконец, лязгнул замок, дверь отворилась, и в лимонном отсвете появилась большая женская фигура.

Корж снял шапку и назвал себя.

Его проводили в огромную комнату. Там, рядом с мольбертами и этюдниками, стояли и сидели на высоких табуретах женщины, большей частью молодые. Одеты они были схоже: блузы и юбки или платья свободного кроя, на некоторых ещё и полотняные фартуки. Капитоша мысленно нарёк всех «курсистками» и, широко улыбнувшись, важно произнёс:

– Меня, милые дамы, господин Дубко пригласил.

Послышался лёгкий смешок, потом другой, и комната наполнилась мелким журчащим хохотком – будто струя воды в таз полилась.

Большая женщина – та, которая его встретила, – отделилась от белого дверного косяка и шагнула к Капитоше.

– Я – Дубко. Ангелина Львовна. Проходите, Капитон Гордеевич, раздевайтесь.

Он взглянул ей в лицо и обомлел: это была копия Минервы – той самой, что сидела на своём широком троне в вестибюле Академии. Те же надбровные дуги, тот же точёный лоб и подбородок, те же мощные плечи и вылепленные чаши круглых грудей за тканью блузы. Да хозяйке самой впору позировать, отбоя от клиентов бы не было!

Капитоша хотел было спросить о гонораре, но постеснялся.

К женщинам он относился как к несовершенной версии мужчин, а проще говоря, как к особям недалёким, а к дамочкам, причастным к искусствам, – и вовсе как к ущербным. Курсисток всех мастей он открыто недолюбливал, и в академической чайной не раз высказывался, что место мамзелькино – дома, при муже, а не за мольбертом: всё равно никакого проку от рисуночков не будет, и обучать их незачем, одна трата времени, сил и попечительских денег.

– Ну что же вы конфузитесь, Капитон Гордеевич? Времени у нас не так много.

Ангелина кивнула на крохотную японскую ширмочку, способную закрыть торс лишь по шею, и принялась ладить свет возле топчана, накрытого пёстрым ковром. Подлетела юркая кудрявая девица и сунула в руки Капитоше простыню. Он снял пальто и повесил его на гвоздь карманом с монетами к стене, от греха подальше. Раздевшись до подштанников, он высунулся из-за ширмы.

– Полностью, любезнейший, полностью!

– Дровишек ежели подбросите… Ведь подбросите?