Великая надежда

Эллен с отчаянием думала о тех, которые могли бы ей сейчас помочь, но они были далеко, и она искала заклинания, чтобы их вызвать. Это была попытка найти подкрепление — позвать не только дедушку с дальнего кладбища, за которым уже тянулись поля, не только маму из чужого дома в чужой стране, но и тетю Соню, которая совсем недавно понесла шляпку в переделку. Но домой она не вернулась. «Исчезла», — говорили люди, и тетя Соня в самом деле исчезла, как блестящая монета в ржавой решетке водостока. Шляпка осталась не переделанной, многие знакомые искали объяснений: может быть, тетя Соня прячется, или ее арестовали в гостях у друзей. Но Эллен знала лучше. Она знала за тетей Соней чудесную способность переодеваться и копировать людей, знала ее страстную тягу к одному-единственному направлению — к Востоку, знала о ее любви к горизонту и о ее блестящем умении удары воспринимать как удачи, а удачи как удары. Она знала, что тетя Соня способна обрадоваться даже смерти, как путешествию в чужую страну.

Эллен не могла найти слов для заклинания, чтобы ее вызвать. Но она чуяла, что тетя Соня где-то здесь, так же как дедушка и мама, что они со всех сторон примчались сюда и сидят рядом с ней на белой простыне, готовые ей помочь. Она знала уже давно, что умирают только мертвые, а не живые. Смешно с их стороны думать, что они могут убить неуловимое: даже если они его уловили, все равно — им его не убить, куда там. Теперь Эллен и среди бела дня чаще видела перед собой тетю Соню. Она шла к горизонту, а иногда оборачивалась и говорила: «Вот увидишь, я до него дойду!»

Она шла как слепая, вытянув руки вперед, на плечах хорошо знакомая чернобурка. Дойдя до края света, она еще раз обернулась и кивнула, прежде чем исчезнуть.

— Бабушка, — мягко сказала Эллен, — мне бы хотелось, чтобы ты сейчас присела со мной рядом и что-нибудь мне рассказала. Что-нибудь совсем новое, историю, которой ты мне еще ни разу не рассказывала. Или сказку.

— Может быть, меня сегодня ночью заберут, — сказала бабушка.

— Это совсем не новое, — возразила Эллен, — но авось они разрешат мне поехать с тобой, и я понесу твои чемоданы. Все время буду нести, куда бы мы ни поехали!

— Да? — умоляюще переспросила бабушка и вцепилась в прутья внучкиной кровати. — Но сколько чемоданов нам с собой взять?

— Мне кажется, два, — сказала Эллен. — Носить удобнее.

— Два, — с отсутствующим видом повторила бабушка и посмотрела сквозь Эллен.

— А теперь расскажи мне что-нибудь, бабушка!

— Может, они сегодня ночью и не придут.

— Расскажи, бабушка, расскажи что-нибудь новое!

— А ты не знаешь, грузовики покрыты брезентом? Мне недавно кто-то рассказывал, что видел…

— Это никакая не история.

— Да не знаю я никаких историй.

— Неправда, бабушка!

Старая женщина вскочила, сердито посмотрела на Эллен, но в последний миг ее глаза опять словно глянули сквозь девочку. Она гневно шевельнула губами, но ничего не ответила.

— Жили-были, бабушка, жили-были… Кто-нибудь где-нибудь жил да был, уж наверное, что-нибудь было такое, о чем никто не знает, кроме тебя, бабушка. Ты же всегда знала, о чем болтают турецкие кофейные чашки, когда стемнеет, и что рассказывает во дворе голубям толстый пес.

— Я это все придумывала.

— Почему?

— Потому что ты была еще маленькая.

— Нет, потому что ты, бабушка, еще была большая!

— Тогда над нами не висела опасность, никто не мог за нами прийти!

— Ты всегда говорила, когда темнеет, приходят разбойники.

— В этом я, к сожалению, была права.

— Будь и дальше права, бабушка! — сказала Эллен.

Старая женщина не ответила, а стала беспокойно ощупывать тонкое одеяло. «Это, наверное, у тебя, это у тебя. Я уверена, что это у тебя!»

— Нет у меня ничего! — сердито прошептала Эллен, откинулась назад и крепко прижалась головой к подушке, следя за костлявыми, жалкими руками, похожими на руки умирающей, которые шарили по простыне и прутьям кровати. Что она ищет, — думала ночь, — Господи, что она ищет? Ночь притаилась, сидя на корточках, посреди комнаты, а шлейф ее разметался по неровному грязному полу. Но до сих пор она еще не получила ответа, все вопросы томительно повисали в воздухе. А дождь шумел, как причетник в церкви, которого никто не понимает.