Великая Ордалия

Бог, что был Бытием. Бог, которым могла стать любая душа, хотя бы лишь для единственного прозрения..

Нулевой Бог. Отсутствие, являвшееся мерой всего Творения. Принцип, смотрящий глазами Мимары…

И собирающийся измерить его самого.

Разрезы и разрезы и разрезы…

Гора воздвиглась меж ними и заходящим солнцем, грубая основа, устремленная в небеса. Ниже, потоки пенящейся воды прорывались сквозь теснину, змеясь расселинами и трещинами, избороздившими сами корни гор. Мальчик, сидя, жался к огню, в его глазах плясали крохотные отражения языков пламени, лицо полыхало багрянцем, как и запятнанные закатными цветами вечерние дали за его спиной. Старый волшебник и беременная женщина, ссорясь, стояли выше, забравшись на нависший над их лагерем гранитный выступ, выгнувшийся подобно огромному, дремлющему коту.

— Пит-пит арама с'арумнат! — доносился с каменного навеса её резкий, пронзительный голос.

— И о чём они теперь спорят? — спросил мальчик, отрывая взгляд от огня.

Выживший не проявил ни скрытности, ни отсутствия интереса. Он стоял напротив, повернувшись спиной к сумрачным теням поросшей еловым лесом долины, и взирал вверх с холодной недвижимостью.

— Я предложил покориться её взгляду, — ответила часть мальчику, — и его суждению.

Ещё одна часть отслеживала прихотливое сочетание гнева и недоверия, искажающее её лицо, сквозящее в голосе, прорывающееся в позах и жестах. Её Око, объясняла она старому волшебнику, уже вынесло суждение, уже выявило их желания…

— А она упирается? — спросил мальчик.

— Они слишком страдали, чтобы довериться чему угодно, из того, что мы им предлагаем. Даже нашей капитуляции.

— Мрама капи! — закричала женщина, размашисто рубя воздух ладонью правой руки. Вновь озадаченный неистовой изобретательностью её аргументов, старый волшебник, запинаясь, что-то бормотал в ответ.

Он проигрывал это состязание…

— Я слышу их! — крикнул Выживший, тон его голоса был подобран таким образом, чтобы вызвать у всех тревогу.

Миряне, окутанные лиловым мраком зарождающейся ночи, уставились вниз на него. Горящий валежник, где-то справа, издал хлопок, плюнув поплывшими по ветру яркими искрами.

— Я слышу их у тебя в утробе, — повторил Выживший — в этот раз на их языке. Хотя ему ещё далеко было до полного овладения им, он уже знал достаточно, чтобы суметь сказать хотя бы это.

Она воззрилась на него, слишком пораженная, чтобы встревожиться… и чтобы не оказаться обезоруженной.

— Тау миркуи пал.

Что значит …их?

Одна из частей констатировала успешность уловки. Другие части жадно впитывали знаки, источаемые её лицом и фигурой. Третьи разыгрывали оставшиеся детали задуманного сюжета…

Выживший улыбнулся старому волшебнику самой доброй из доступных ему улыбок.

— Ты носишь близнецов… Сестра.

Ты боишься и боишься оправданно.

Дуниане переступают границы любых, тобой установленных, правил… Мы превосходим любую, тебе доступную, меру.

Ты лишь горлышко бутылки — мир по капельке просачивается в твою душу, мы же обитаем под бурным потоком.

И, приближаясь к нам, ты сталкиваешься с водопадом.

Ты почитаешь себя единой и одинокой, в то время как на самом деле являешься толпою незрячих, извергающих слова, что ты не способна постичь, и кричащих голосом, что ты не способна услышать. Истина в том, что ты есть множество — и в этом секрет всех твоих неисчислимых противоречий.

Вот… вот где подвизаются дуниане — во тьме, воздвигшейся раньше самих ваших душ. Разговаривать с нами значит подчинятся нам — для вас просто нет другого пути, коли мы пребываем рядом. И, учитывая соответствие этому нашей собственной природы, мы порабощаем вас и владеем вами. Ты права раз хочешь убить нас…

Особенно меня — того, кто был сломан и разбит на части в глубочайшей из Бездн.

Даже эта исповедь, простое изложение истины, соткана из знания, проникающего в такие глубины, что оно ужасает тебя. Даже мой голос служит ключом, его тональности и модуляции подобраны словно бороздки отмычки к переключателям механизмов твоей души. Ты заворожена им, ибо так тебе было предписано.

Не смотря на краткость нашего знакомства, не смотря на всю твою скрытность, я знаю о тебе уже многое. Я могу назвать Предназначение, которое ты считаешь своим, и могу назвать Предназначение, о котором ты не имеешь ни малейшего представления. Мне ведомы хитросплетения обстоятельств, что и творят и ограничивают тебя; мне известно, что над большей частью твоей жизни властвовало принуждение, бывшее единственным настоящим законом; я знаю, что под маской ожесточения ты прячешь нежность; и что ты носишь в утробе детей своей матери…

Но мне не стоило бы перечислять всё это, ибо я также вижу и твои помыслы.