Великая Ордалия

Разрезы и разрезы и разрезы. Зубы щёлкающие, скрежещущие, жующие где-то во тьме, вопящий демонический хор, устремляющийся вниз по проходам и коридорам, просачивающийся сквозь нисходящие уровни, вязкий, напоённый яростью и похотью — свирепыми и отчаянными. Всё, сокрытое во тьме, сливается воедино. Тем самым, они, Визжащие, словно бы стали одним существом, более подобным насекомому, нежели человеку.

Не оставляй меня.

Дитя было неполноценным, как Оценщик и предполагал. Но часть, тем не менее, злорадно торжествовала, ибо хотя Ишуаль и была уничтожена, ребёнок уцелел для… для…

Для чего?

Нечеловеческие твари, фыркающие, вприпрыжку рысящие сквозь черноту, потерявшиеся и голодающие, нескончаемые тысячи их, принюхивающихся и, стоит уловить запах уязвимости, тут же поднимающих яростный визг. В первые дни выжившие из Братии выставляли в качестве приманки горшки с собственной кровью и экскрементами, и эти существа устремлялись на вонь, слетаясь к собственной погибели и не обращая внимания на то, сколь высока плата, ибо каждый дунианин разменивал свою жизнь на жизни тысячи Визжащих. Стоило одному-двоим унюхать что-либо, как они поднимали скулящий вой, тут же охватывавший все неисчислимые легионы, заполнившие собой изрытые коридорами и кельями глубины…

Так что, поначалу отражать их натиск было довольно легко и дуниане возводили из туш Визжащих целые баррикады. Но то, что казалось легким поначалу, позже сделалось невозможным. И Братия, отказавшись от этой стратегии, выбрала иной путь — углубляться, бежать всё дальше и дальше, следуя то ветвящимся, то снова сливающимся коридорам Тысячи Тысяч Залов. Погружаясь в кромешную тьму, используя вместо зрения собственный разум, вновь и вновь разделяя преследователей — до тех пор, пока твари не оказывались разобщенными на небольшие группы. Мальчик был взращен, слыша эти звуки — протяжные крики бесконечной охоты, ведущейся у самых корней земли — до полного истребления.

Они вскрыли бы ему череп, если б не пала Ишуаль. Мальчишку распластали бы и утыкали иглами, как происходило это с прочими неполноценными индивидуумами, и использовали бы его для исследования нюансов и подробностей какого-либо из запретных чувств. Он оказался бы живым экспонатом, пригвожденным к доске словно чучело, демонстрирующее и позволяющее изучить прочим дунианам внешние проявления одной из внутренних слабостей.

Поначалу всегда было легко.

Я не могу дышать.

Он вёл свой убийственный танец, скользя через вязкую, ослепляющую черноту, пробираясь сквозь рубящие тесаки, пробираясь и пробираясь до тех пор, пока не кончатся силы…

Это страх?

Иногда он мог остановиться и удерживать занятое место, возводя перед собой подергивающиеся валы из плоти. А иногда мог бежать… но не прочь от этих созданий, а вместе с ними, ибо научился подражать им, имитируя ритм их подпрыгивающей походки, фырканье, что они издавали губами, их пронзительные вопли, подобные крикам существ, с которых заживо сдирают кожу — всё, кроме исходящего от них смрада. И сие приводило их к самым вершинам неистовства — чувствуя меж себя нечто почти человеческое, они начинали кромсать саму темноту, пронзая когтями и лезвиями пустое пространство, убивая друг друга…

Да. Скажи мне что ты чувствуешь?

Уже тогда он понимал.

Меня трясёт. Я задыхаюсь.

Уже тогда он знал, что Причина не была дунианским Первым Принципом.

И что ещё?

А Логос и того меньше.

Мои глаза плачут… плачут от того, что недостаточно света!

Они сосредоточились на этих вещах лишь потому, что смогли их увидеть. Уже тогда он понимал это.

Да… Это страх.

Тьма была их землёй, их врагом и их же основой.

Что это?

Визжащая тьма.

Простейшее правило.

Разрезы…

И разрезы…

И разрезы…

Высоко на горной круче мальчик, старик и беременная женщина, опустившись на колени, наблюдали за тем как ещё один человек, с лицом и телом испещренными шрамами, бьётся в судорогах, опорожняя кишечник.

Быть может, это происходило в реальности — где-то в реальном месте, но, метавшийся и бушевавший во тьме Легион, это не заботило, да и не могло заботить.

Слишком много разрезов. Слишком много кусков кожи.

Бежать было правилом.

Искать укрытие было правилом.

Знать было правилом.

Желать что-либо было лишь следующим в списке.

Жизнь же была нагромождением.

Сотня камней, слишком гладких, чтобы цепляться друг за друга. Округлых, словно костяшки. Те, что повыше — нагретые солнечным светом, как выпуклости или треугольники живой плоти меж пальцев. Те, что внизу — холодные, словно губы мертвеца. Взгляд шарит в сумраке сосновых веток, отмечая чернильные пятна птичьих теней. Сотня бросков, цепкая ладонь, хлопающий рукав, резкий взмах… Жужжащий росчерк, скорее осмысливаемый впоследствии, нежели видимый глазом, и вонзающийся копьём во швы меж ветвями.