Великая Ордалия

Старый волшебник в гневе и бешенстве сгреб в кулак свою бороду. Что же случилось? Когда эта испорченная девчонка, эта бродяжка, успела стать Пророчицей Бивня?

Она начала раскачивать мальчика, продолжавшего безучастно взирать из ниоткуда в никуда.

Ахкеймион, тихо ругнувшись, отвернулся от её свирепого взора, понимая, с каким-то ужасом и внутренней дрожью, что тщетные попытки спорить с нею странным образом стали теперь столь же тщетными попытками спорить с Богом. Ему сейчас ничего не хотелось сильнее, чем воззвать к явственному противоречию между её нынешней скорбью по погибшему и тем, что она требовала от него всего несколько дней назад. Но всё, что он в действительности мог делать сейчас — так только закипать от злости…

И трястись.

Здравый смысл, как всегда, появился позднее. И с ним пришло удивление.

Око всегда было для него источником беспокойства — с тех самых пор, как он узнал о нём. Но теперь…

Теперь оно ужасало.

Речь шла о присущем ей знании. Он едва мог взглянуть на неё, чтобы не узреть в её взгляде факт своего проклятия, вялую опустошенность некой сущности, сокрушенной чувством вины и жалости к другому. Сравнивая её пренебрежение и смотрящую из её глаз истину, он понимал, что именно последнее в наибольшей степени лишало его мужества.

И ещё её суждению присуща была каменная недвижимость, бездонная убеждённость, которую он некогда приписал предстоящему материнству. Размышляя над этим, он пришел к выводу, что вместе с новообретенным страхом он обрёл также и некоторое преимущество. До того, как они добрались до Ишуаль, у него не было возможности оценить её поведение со стороны, и он, будучи вынужденным опираться лишь на собственное раздражение, позволял себе роскошь относить её непреклонность к обычному упрямству, или иному изъяну характера. Но то, с чем ему довелось столкнуться в последние несколько дней… Свершившееся безумие — ещё одно — дунианин, оказавшийся у них в попутчиках… лишь для того, чтобы расколоться, словно глиняный горшок, столкнувшийся со сталью Ока Судии… Дунианин! Сын самого Анасуримбора Келлхуса!

Око, сказал он ей, в холодной обречённости Кил-Ауджаса, взирающее с точки зрения Бога. Но он говорил всё это, не понимая подлинного значения слов.

Теперь же у него не было выбора. Он более не мог притворяться, считая себя не понимающим того, что каким-то непостижимым, безумным образом он — в буквальном смысле — путешествует рядом с Богом… с тем самым Суждением, что зрит его проклятие. Отныне, знал он, его на каждом шагу будет преследовать тень определённой ему кары.

— Знаешь ли ты почему? — спросил он Мимару после того, как они вновь начали спускаться, ведя за собой спотыкающегося, безмолвного мальчика.

— Почему он убил себя? — переспросила она, то ли притворяясь, что подыскивает место, куда ступить, то ли на самом деле испытывая подобные затруднения. Дитя, что она носила, ныне действительно сделало её огромной и неуклюжей, так что, невзирая даже на кирри, каждый шаг, особенно на спуске, давался ей нелегко.

Старый волшебник пробурчал что-то, долженствующее обозначать «да».

— Потому что этого потребовал Бог, — предположила она, спустя несколько мгновений, наполненных не столько размышлениями, сколько пыхтящими попытками спустится ещё на один шаг.

— Нет, — произнес он, — какие у него самого были на то причины?

Мимара, мельком взглянув на него, пожала плечами?

— А это имеет значение?

— Куда мы идём? — прервал их мальчик откуда-то сверху и сзади. Его шейский был слегка искажен картавым айнонским выговором, вечно сквозившим в речах Мимары.

— Туда, — кивнув в сторону севера, ответил пораженный колдун, задаваясь вопросом — что же на самом деле чувствовал сейчас этот дунианский ребенок, всего несколько страж назад ставший свидетелем гибели своего отца?

— Мир идёт прахом в той стороне, мальчик…

Последнее произнесённое слово повисло в воздухе, в то время как он пораженно уставился на что-то.

Мимара проследила за его хмурым взглядом до самой лазурной дымки, застилавшей горизонт.

Все трое застыли, осматриваясь в оцепенелом замешательстве. Леса Куниюрии вдруг отмело прочь от смятой, словно линия лишенных зубов дёсен, гряды Демуа — всю их зелень, намазанную поверх древней, нехоженой черноты. Минуло несколько сердцебиений, прежде чем Ахкеймион, чертыхаясь и проклиная подводящее его зрение, наворожил чародейскую Линзу. И тогда они увидели это — невозможность проступающую сквозь невозможность. Огромный шлейф, извергающий свои косматые внутренности наружу и вверх — выше, чем доставали вершины гор или дерзали проплывать облака…

Столб дыма, подобный тени смертельно ядовитой поганки, вознесшийся до свода небес и заслонивший собою саму чашу Мира.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Река Сурса

Храбрость в Аду невозможна, а на Небесах не нужна.

Лишь герои в полной мере принадлежат сему Миру.

— КОРАКАЛЕС, Девять саг о героях