Великая Ордалия

— Она говорит, что тебе лишь кажется, что ты выжил в Тысяче Тысяч Залов.

Выживший снова моргнул… опрокидываясь назад и за пределы себя, растворяясь в тех, разделённых на части множествах, которыми, собственно, всегда и был, в тех кусочках мелькающих кусочков, осколках того, что может случится… каждый из которых претендовал на жизнь, стремился быть вознесённым — восторжествовать во плоти, овеществится в реальности.

Он пристально всмотрелся в её лицо, заново сочетавшись из своих частей у вновь обретенного вывода, собравшись воедино подобно роящимся зимним пчёлам. И весь мир осыпался тряпьём и тенями вокруг точки, на которой сосредоточился взгляд беременной женщины.

Его усмешка была лёгкой и печальной, улыбкой человека слишком хорошо знающего то, как может ошибаться сердце, чтобы не суметь понять и простить чью-то ненависть.

— Ресирит ману коуса.

— Она говорит, — мрачно сказал старый волшебник, — что ты только что решил убить её.

Разрезы и разрезы и разрезы.

Он наблюдал за своими спутниками сквозь танцующую, раздуваемую ветром, пульсирующую завесу пламени. Они сидели рядом друг с другом, глядя куда-то в ночь. Мимара, не смотря на то, что была сильнее, втиснулась прямо в доспехах в объятия старого волшебника, который одной рукой обхватывал её живот, золотящийся звеньями брони. Ахкеймион озадаченно взирал на грядущее трепетное чудо, что сотворялось под его ладонью, а по его бородатому лицу скользили оранжевые отсветы.

Волки скулили, препирались и завывали, издавая какофонии визгов, прерываемых долгими одиночными воплями. Лишь хищники осмеливались взывать в ночной пустоте — звери, не рискующие быть сожранными. До сегодняшнего вечера он и не думал, что пустота может воззвать им в ответ…

Что в ней таятся алчущие, хищные сущности, плотоядные до последней своей мельчайшей частички… и даже более того.

— Откуда она узнала? — прошептал мальчишка из темноты.

Лишь Причина могла быть источником знания.

— У этого Мира, — ответила часть, — есть указания, которые не дано постичь дунианам.

Он был сочтен и измерен — он, что когда-то сумел поразить даже Старших своими дарами. Она просто взглянула на него и пронзила до самого дна.

— Но как?

Тени блуждали во тьме.

Выживший отвернулся, прервав созерцание колеблющихся в жаре костра образов Мимары и Ахкеймиона, поместив мальчишку в пределы своей беспредельной машины постижения. Он потянулся вперед, коснувшись сложенной лодочкой ладошкой изгиба детской щеки. Часть вгляделась в испещренную шрамами кожу, накрывшую кожу гладкую.

— Душа это Множество, — молвила ещё одна часть.

— Но Мир — одно, — недоуменно ответил мальчик, ибо этот катехизис стал ему известен одним из первых.

Выживший, позволив своей руке соскользнуть с его щеки, повернулся, чтобы возобновить изучение пары спутников.

— Но я не понимаю, — настаивал тонкий голос где-то с краю.

Всегда столь открытый — столь доверчивый.

— Причина есть мера расстояния между вещами, — произнесла одна из частей, пока другая продолжала пристально наблюдать за парой, — вот почему сила дуниан зиждется на способности выбирать Кратчайший Путь.

— Но как она узнала о камнях, — спросил мальчик, — каким из возможных путей к ней пришло это знание?

Часть, что слышала звуки, кивнула.

— Никаким, — прошептала часть, произносящая речи.

Часть, что надзирала за всеми прочими, контролируя их усилия, сопоставляя сценарии и возможные последствия, вовлекала в каждый из вариантов предстоящих событий условие гибели женщины. Но, просто объявив о его намерениях, та катастрофически усложнила их исполнение…

— И что это значит? — вновь спросил мальчик.

Разрезы и разрезы и разрезы…

— Что Мир, — начал голос, — один во всех отношениях.

Части мяукали и вопили во тьме.

— О чем ты?

Что-то, возможно какое-то отчаяние, таящееся в модуляциях детского голоса, заставило неисчислимые метания, раздирающие его душу, приостановиться. Зачем? спросила часть, Зачем замышлять её смерть, не сумев постичь основание, в котором коренится произошедшее?

Выживший перевёл взгляд на мальчишку.

— О том, что всё это в каком-то смысле уже случилось.

Старик стонал и кричал во сне.

Женщина, лежавшая бок о бок с ним, зашевелилась, а потом вдруг вскочила, взбудораженная какой-то смутной тревогой. Она не предпринимала попыток разбудить его, но лишь села рядом, склонив голову. На лице её читалось изнеможение. Она явно уже давно привыкла к этим кратким ночным бдениям, когда мысли путаются, оставаясь навьюченными грузом медлительности и забытья. Она положила ладонь на грудь волшебника — рефлекс, порожденный неосторожной близостью. Ладошка её словно ухо прижалась к его сердцу.

Старик успокоился и утих.

Огонь зашипел и канул в небытие. Объявшая их ночь взвыла ветром, оскалилась поднебесьем и разверзлась пустотой беспределья. А над ночью простерлись сверкающие россыпью звезд небеса…