Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916–1926

После неудачной и, как оказалось, столь рискованной попытки проникнуть в Россию можно было думать, что брат не станет больше туда стремиться. Особенно в этом всех убедил появившийся вскоре в «Руле» ряд его статей, в которых он подробно описал эту попытку. Но, как оказалось, он немедленно же задумал предпринять новую и стал к ней готовиться. Непонятное в таком случае опубликование своего путешествия, чем он не мог не привлечь на себя внимания большевиков, можно объяснить, пожалуй, тем, что он именно этим думал их обмануть, исходя из того предположения, что и они подумают, что он уже не рискнет, будучи на виду, на новую попытку. Но можно дать этому и другое объяснение. Приготовление и организация нового путешествия были еще сложнее и дороже, чем первого. Люди, занимавшиеся нелегальным переводом через советскую границу, рисковали многим и брали за свои услуги очень дорого. Они уверяли, будто они должны были в случае неудачи откупаться от красноармейцев. Своих средств у брата почти не было, а доставать их на политические цели от других, как это видно из его воспоминаний, было очень трудно. И вот он решился напечатать свой очерк за хороший гонорар, который он получил из «Руля».

В Париже, после возвращения из Польши, он встретил у некоторых скептический, но у других восторженный прием. Вот, например, что писал ему его феодосийский знакомый С.С. Крым из своего имения на юге Франции с большими фруктовыми садами и виноградниками: «Прочитал первую часть Ваших статей в «Руле» и не могу удержаться, чтобы не передать Вам всего моего восхищения и уважения перед Вашим подвигом. Это не революционный порыв, а то, что нам всем так не хватает: подвижничества. Если бы Вы вздумали отдохнуть в нашем уголку, наш дом к Вашим услугам».

Но брат не воспользовался этим приглашением и жил в Париже в очень тяжелых моральных и материальных условиях. Последнее свое полуторагодовое пребывание там в 1924 и 1925 годах он был занят главным образом подготовлением вновь задуманного путешествия в Россию и изысканием необходимых для этого средств, что сопровождалось многими хлопотами, переговорами, перепиской и часто разочарованием. И хотя он интересовался предстоящим зарубежным съездом и в письмах своих убеждал меня принять в нем участие, но, как это видно из его воспоминаний, он уже не верил в возможность объединения эмиграции. В этот период жизни брата всех ближе была к нему очаровательная, умная и живая старушка А.В. Голыптейн, проживавшая постоянно в Париже, ненамного пережившая Павла Дмитриевича. Она относилась к нему с родственной, можно сказать, материнской теплотой и была посвящена в большинство его планов. С ней он поддерживал переписку из Кишинева и из России до тюрьмы включительно, и от нее я получил большинство документов, касающихся этого времени жизни брата. Жил он в этот приезд почти все время в чрезвычайно бедной, чисто беженской обстановке. Мне пришлось через два года жить в занимаемой им тогда комнате, о которой он говорит в заключительных строках своих воспоминаний. Это была комната, вероятно для прислуги, в 7-м этаже, в которую надо было подниматься по крутой винтообразной круглой каменной лестнице, абсолютно темной. Брату, довольно тучному по комплекции, было тогда уже 58 лет, и, кроме того, он страдал одышкой. Вероятно, ему приходилось тратить не менее пяти минут и делать несколько остановок, чтобы добраться до своей комнаты. Комната освещалась керосиновой лампой и отапливалась керосиновой грелкой. А дело было зимой. Меблировка: старая деревянная кровать, стол, твердый стул и табурет. И по-видимому, он, судя по его собственным рассказам и по рассказам очевидцев, как тогда, так и в Белграде, в Константинополе и во время Гражданской войны на юге России, совершенно просто и благодушно относился к невзгодам внешней обстановки и с каким-то равнодушным достоинством носил в беженстве поношенное или дареное старье.

Он говаривал: «Il y avait avant «des nouveaux riches» et nous sommes maintenant des «nouveaux pauvres».[21]