Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920

   То же самое можно сказать о национальном вопросе. Хотя не приходится сомневаться, что благодаря группировке по национальностям боевой дух военных частей поднялся, Керенский согласился на такой принцип формирования армии с крайней неохотой. Почему? Потому что военные власти боялись национального сепаратизма как нового источника уничтожения единства армии. В самом деле, «украинизация», «эстонизация» и т. д. военных частей – это палка о двух концах: она может либо усилить армию, либо развалить ее; все зависит от состояния национального вопроса в тылу. Царская Россия была «тюрьмой народов»; теперь стены этой тюрьмы рухнули. Имелись две возможности. Либо демократическая Россия продолжила бы проведение имперской политики централизации и насильственной ассимиляции. Если так, то борьба против национальных меньшинств не кончилась бы никогда; в такой обстановке позволять «национализацию» армейских частей было бы самоубийством. Либо революция раз и навсегда отменила бы деление национальностей на правящие и подчиняющиеся и без задержек и проволочек объявила новую Россию добровольным союзом всех национальностей под одной крышей. Тогда, и только тогда можно было бы дерзко решиться на тщательную «национализацию» организации армии. Структура армии должна соответствовать структуре страны. Любая дисгармония чревата конфликтами и разложением.

   Таким образом, проблема создания революционной армии для революционной страны была тесно связана с правильностью ориентации внешней и внутренней политики. Именно об этот камень и споткнулся генерал Верховский. Революционная политика не была определена, а без нее чисто военные меры не могли дать результата; назначения новых командиров или сокращения раздутой армии для этого было недостаточно. Временное правительство, в котором больше не было ни Церетели с Черновым, ни даже Скобелева с Авксентьевым, не горело желанием творчески решать социальные или национальные вопросы. Его социалистическое крыло теперь состояло либо из «бывших социалистов», либо из бесцветных личностей, послушных «спутников», вращавшихся вокруг главной «звезды» – Керенского. Идея Керенского была проста: продолжать политику предыдущего цензового правительства (возможно, в слегка урезанном виде), но осуществлять ее руками «левых» и с помощью демократической фразеологии делать ее приемлемой для масс.

   В трех лекциях, прочитанных в Париже в 1920 г., Керенский больше не скрывал своего величайшего удовлетворения работой первого Временного правительства. Его члены «заложили основы новой России»; они понимали, что «должны представлять народ, нацию, а не класс» и что «государство может быть создано только на базе широких социальных реформ». Керенский сумел обнаружить все эти качества в правительстве, пустота и беспомощность которого привели в уныние всю Россию.

   «Тот первый период был временем напряженной творческой работы. Вся позднейшая работа состояла в ее сужении и ограничении... Обычно говорят, что первый период революции был буржуазным [до мая. – Примеч. авт.], после которого настали коалиционный и социалистический. Это ошибка. Сущность заключается не в данных изменениях, а в готовности левых к работе; коалиционное правительство не расширяло программу; напротив, оно постоянно сужало ее границы»⁶.

   Вместо того чтобы подставить паруса ветру революции, последнее Временное правительство наконец выбрало тактику торможения. Вся страна левела, а правительство правело. Приближался момент, когда корабль перестанет слушаться руля и превратится в игрушку стихии.

   Временами Керенский понимал это. На предпарламенте у него вырвалась знаменательная фраза: «Я знаю, что обречен». Но красивая поза ничего не значила для страны, которой он пытался управлять методами, «обреченными» на провал.

   В конце сентября Верховский написал в дневнике, видимо имея в виду министра Третьякова: «Один из наших крупных промышленников, член Временного правительства, думает, что мы должны прекратить борьбу и позволить анархии восторжествовать. Тогда люди поймут, к чему это ведет, и вернутся к здравому смыслу».

   Принять тактику доведения социальной демократии до абсурда означало бы сыграть на руку большевизму. Это было бы использованием правила «чем хуже, тем лучше». С этой точки зрения важнее всего было не позволить взять власть умеренным партиям Совета. Пусть волна смоет их и поднимет на гребень самых левых, мысли и дела которых «левее здравого смысла».