Великая война. 1914–1918

В начале 1917 года лицо войны мало чем отличалось от того, которое она явила миру зимой 1915-го, когда полоса окопов разделила Европу на два враждующих лагеря. На востоке линия траншей продвинулась почти на 500 километров, и ее южный конец теперь упирался в Черное море, а не в Карпаты, а на севере она доходила до Балтики. Новые фронты с эшелонированной обороной появились на границе Италии и Австрии, а также Греции и Болгарии, в то время как на Галлиполи и в Куте траншеи исчезли. На Кавказе фронт представлял собой цепь аванпостов и крепостей между Черным морем и Северной Персией. На Синайском полуострове британских защитников Суэцкого канала и турецкий гарнизон Палестины разделяла труднопроходимая нейтральная полоса. С 1915 года здесь положение существенно не изменилось. Во Франции тоже не наблюдалось никаких перемен. Географические препятствия, на преодоление которых сражающиеся армии потратили последние силы в наступлениях 1914 года, — река Изер, фламандские холмы, хребет Вими, меловые возвышенности Соммы, Эна и Шмен-де-Дам, река Мёз у Вердена, леса Аргонна, горы Эльзаса — по-прежнему пересекали линии окопов, значительно укрепившиеся в узких местах с помощью колючей проволоки, в результате углубления, а также устройства блиндажей. Такое усиление чаще всего было спланированным, особенно с немецкой стороны, — обороняющиеся стремились обезопасить окопы от атаки противника, совершенствуя свои позиции, которые к 1917 году состояли из трех линий траншей и бетонных дотов. Тем не менее многие земляные работы проводились в спешке и были импровизированными — просто чтобы включить отбитые у противника позиции в свою систему обороны.

Чем глубже становилась система оборонительных сооружений, тем меньше была вероятность, что ее удастся сдвинуть даже самой массированной атакой. Главным результатом двух лет артиллерийских обстрелов и войны между окопами, разделенными нейтральной полосой, стало появление зоны разрушений немыслимой протяженности, более 650 километров, между Северным морем и Швейцарией, но чрезвычайно узкой. Растительность оказалась уничтожена на 2–3 километра по обе стороны от «нейтралки», здания разрушены еще приблизительно на таком же удалении, а дальше отмечались лишь отдельные повреждения. Под Верденом на Сомме и на Ипрском выступе с лица земли были стерты целые деревни — от них осталась лишь кирпичная пыль, груды камней и развороченная взрывами почва. Ипр и Альбер лежали в развалинах, Аррас и Нуайон были сильно разрушены, серьезно пострадали Реймс и деревни в его окрестностях вдоль линии фронта. Вне пределов досягаемости тяжелой артиллерии, максимум 10 километров, города и села уцелели.

Граница зоны нормальной жизни была очень резкой, причем эта внезапность перехода в царство смерти усиливалась благополучием «тыла». С армией пришли деньги, и магазины, кафе, рестораны процветали — по крайней мере, по ту сторону фронта, которую занимали союзники. На территориях, оккупированных немцами, военные власти жестко контролировали экономику, заставив угольные шахты, ткацкие фабрики и сталелитейные заводы работать на полную мощность — с использованием принудительного труда в промышленности и на земле — и распорядившись экспортировать сельскохозяйственную продукцию в рейх. Особенно тяжелыми были военные годы для женщин севера страны — они не получали известий от мужей и сыновей, сражавшихся по другую сторону от линии фронта, и обеспечивали себя сами[491]. Всего лишь в нескольких километрах от оккупированной зоны, во французской «прифронтовой зоне», наблюдался настоящий бум военной экономики. За границей узкой полосы разрушений дороги были забиты транспортом. Вереницы повозок двигались в обоих направлениях — крестьяне обрабатывали поля вплоть до линии падения снарядов, а целые города из палаток и бараков мгновенно вырастали для того, чтобы принять миллионы солдат, которые, как на конвейере, перемещались в окопы и обратно: четыре дня на передовых позициях, четыре дня в резерве, четыре дня на отдых. В дни отдыха молодые офицеры, как вспоминал Джон Глабб, могли взять лошадь и прокатиться по старым, заброшенным тропинкам — над головой во все стороны раскидывался великолепный шатер из нежной изумрудной зелени. «Под ногами хрустят буковые орешки, земля покрыта ковром из анемонов и первоцветов. Я направляю лошадь в самую чащу леса, куда не проникают звуки внешнего мира, и слышно только позвякивание мундштука и шелест листвы»[492].

Но если фронт не изменился — ни направление, ни его повседневная жизнь, ни странное смешение обыденного и недоступного пониманию, то рубеж двух лет войны принес существенные перемены в управлении.