— Идем к развязке, — говорил он, — все порицают государя. Люди, носящие придворные мундиры, призывают к революции… Правительства нет. Голицын — красивая руина. Протопопов — паяц. Его все презирают, понимаете ли вы — презирают. Ведь в Думе нам всем хорошо известно его ничтожество, его политическое убожество. Все уверены, что он задумал добиться сепаратного мира. Все верят, что этого хочет императрица. Верят и за это ее ненавидят. Ненавидят как сторонницу Германии. Я лично знаю, что это вздор, неправда, клевета, я-то этому не верю, а все верят! Чем проще член Думы по своему социальному положению, тем он больше в это верит. Бывший министр иностранных дел Сазонов, которого мы все уважали, заверял нас, что это неправда, но все было напрасно. Все раз и навсегда решили и поверили что она «немка» и стоит за Германию. Кто пустил эту клевету, не знаю. Но ей верят. С царицы антипатия переносится на государя. Его перестали любить. Его уже НЕ ЛЮБЯТ.
Не любят за то, что в свое время не прогнал Распутина, за то, что не заступился за свою жену, когда ее задели с трибуны Думы, за то, что позволяет вмешиваться жене в дела государственные. Не любят, наконец, за то, что благоволит к Протопопову: ведь, правда, трудно же понять как он — государь, умный человек, правивший Россией двадцать лет, не понимает этого пустозвона, бле-фиста, балаболку, над которым смеется вся Государственная дума. Не любят за непонимание текущего момента. И все хотят его ухода… хотят перемены…
А то, что государь хороший, верующий, религиозный человек, дивный отец и примерный семьянин, — это никого не интересует. Все хотят другого монарха… И если что случится, вы увидите, что государя никто не поддержит, за него никто не вступится…
Таковы были речи думского депутата. Около семи часов он стал торопиться на обед к графине X.
— Мы теперь в большой моде, — шутил депутат, целуя дамам ручки, — наша аристократия теперь за нами ухаживает, нас приглашают, расспрашивают, к нам прислушиваются…
Думец ушел.
— Слышали, — обратился ко мне, проводив гостя, хозяин, — смею вас заверить, что это мнение не только Прогрессивного блока, но и всех общественных кругов Петрограда, всей интеллигенции.
Я стал прощаться. Поехал домой. Тяжело было на душе.
Что-то надтреснуло в толще нашего правящего класса. Престиж государя и его супруги, видимо, был окончательно подорван. Распутиным началось, войною кончилось.
Встав, как Главковерх, в ряд лиц высшего командования, государь сделался для общества, для толпы человеком, которого можно было критиковать, и его критиковали. С Главковерха критика перенеслась и на монарха. О том, что государя начнут критиковать, его предупреждал мудрый граф Воронцов-Дашков, когда государь обратился к нему за советом относительно принятия верховного командования.
Царица же, начав ухаживать за больными и ранеными, начав обмывать ноги солдатам, утратила в их глазах царственность, снизошла на степень простой «сестрицы», а то и просто госпитальной прислужницы. Все опростилось, снизилось, а при клевете и опошлилось. Это была большая ошибка. Русский царь должен был оставаться таким, как Пушкин изобразил его в своем послании к императору Николаю I. Императрице же «больше шла горностаевая мантия, чем платье сестры милосердия», — что не раз высказывала царице умная госпожа Лохтина…
Но их величества, забывая жестокую реальность, желали жить по-евангельски.
Глава 30