Великие государственные деятели Российской империи. Судьбы эпохи

Из великолепных планов Потемкина также сбылась только малая часть, остальные так и остались «потемкинскими деревнями» – макетами, набросками, дававшими пищу лишь воображения. Может быть в этом общая беда всех визионеров и утопистов: они пытаются представить себе будущее так ясно и четко, что не оставляют ничего на волю случая. И когда случай начинает вмешиваться в их планы (а это неизбежно), они воспринимают такой поворот, как личное крушение. Не всем дано восстать из пепла и смириться с тем, что кроме их воображения и воли в мире существует и иная сила – слепая и упрямая сила случая, сила сложения векторов множества желаний, та, которую Викентий Викентьевич Вересаев в статье о Льве Николаевиче Толстом называл силой «живой жизни».

Глава 6. Михаил Михайлович Сперанский

1

Не одна Екатерина связывала с Александром самые светлые надежды и самые заветные планы. Еще при его рождении Державин, видимо, вдохновляясь речами Екатерины, сочинил оду «На рождение в севере Порфирородного отрока». Как и полагалось в подобных стихах, весь греческий пантеон приветствовал появление на свет младенца и спешил одарить его качествами, необходимыми правителю:

Гении к нему слетели
В светлом облаке с небес;
Каждый гений к колыбели
Дар рожденному принес:
Тот принес ему гром в руки
Для предбудущих побед;
Тот художества, науки,
Украшающие свет;
Тот обилие, богатство,
Тот сияние порфир;
Тот утехи и приятство,
Тот спокойствие и мир;
Тот принес ему телесну,
Тот душевну красоту;
Прозорливость тот небесну,
Разум, духа высоту.
Словом, все ему блаженствы
И таланты подаря,
Все влияли совершенствы,
Составляющи царя;
Но последний, добродетель
Зарождаючи в нем, рек:
Будь страстей твоих владетель,

(Помните пожелания Екатерины – «побольше естественности» и «он будет превосходным человеком»?)

Спустя двадцать лет панегирик Державина отзовется в стихах его поэтического крестника Александра Сергеевича Пушкина.

Полней, полней! и, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого? о други, угадайте…
Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал лицей.

Люди XIX века и мыслят и чувствуют по-иному. Из речи исчезла помпезность, торжественная однозначность. Изменилось значение слова «человек». Если Державин рассматривает человека в контексте эпохи Просвещения, как существо, которое благодаря разуму обуздывает неистовство страстей и тем прикасается к вечности, то для Пушкина человек, царь, Александр – раб мгновенья, «раб молвы сомнений и страстей». И все же он заслуживает милосердия и прощения за то зло, которое причинил, потому что ему довелось совершить в своей жизни нечто великое и доброе: «Он взял Париж, он основал лицей».

Парадигма романтизма и романтического взгляда на человека сложилась в Европе на рубеже XVIII и XIX веков. Но если поэты-романтики хотели найти своего героя среди современников, не Фауста и не благородного разбойника Карла Мора, не доброго доктора Джекила, скрывающего внутри себя зловещего мистера Хайда, а реального человека, в котором тем не менее отразилась бы двойственность человеческой натуры, вечная борьба между добром и злом, благородными намерениями и низкими подлыми поступками, то лучшего примера, чем Александр I, им было бы не сыскать. Не потому, что Александр был каким-то особенным злодеем, или особенно добродетельным, а потому, что судьба императора – быть у всех на виду. Его добродетели воспевают поэты, его дурные поступки становятся мгновенно известны миллионам. Его победа над врагом (даже если он сам лично и не участвовал в битве) повод для всеобщего праздника. Его измена жене – повод для сплетен, которые «колеблют мир земной». Он – «икона стиля», а иногда и просто икона, и он же – воплощение всего, что ненавистно. Особенно тяжело тому властителю, который не желает быть просто «священным символом самодержавной власти», а пытается что-то сделать так, как ему представляется правильным.

* * *