Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

Последние годы жизни Горького – тема отдельного рассказа; заметим лишь, что придавать особое значение его роману с Марией Будберг я бы все-таки не стал. Она была тот самый случай, когда очень подходила ему физиологически, и не зря именно ей посвящен роман о Самгине – не столько лучшее приношение, сколько ее точный портрет (“История пустой души” назывался он сначала). Признание советской власти и возвращение в СССР – пробное в 1928-м, окончательное в 1932-м – тоже было половинчатым и скорее внешним; жизнь за границей стала тяжела – ну и приехал. Очень может быть, что в последние годы Горький действительно был искренним сталинистом, справедливо полагая, что сталинизм лучше гитлеризма, – но в действительности, как можно судить по его депрессивному последнему роману и совершенно безликой публицистике, не верил он уже никому и ни во что. Пятый год его уничтожил, седьмой добил. Последние тридцать лет, как ни странно это звучит, он доживал.

И вот, глядя на удивительную эту пару, я с особенной горечью думаю: да, этот их дивный новый мир не получился. Нигде не получился: ни в России, где прогресс был запоздалым и потому особенно бурным, ни в Германии, ни во Франции, ни даже в Штатах, где его подменили миром сытым, а вовсе не новым. Крах своей утопии они пережили, когда на эпоху джаза тяжелой ногой наступила Великая депрессия. Ницшеанского сверхчеловека с его революцией духа задавила всеевропейская реакция, потопила в крови мировая война; в последний раз он поднял голову в 1968 году – и на западе Европы его победил обыватель, а на востоке раздавили танки. Человечество с радостью плюхнулось в стойло.

И так и не могу я ответить на главный вопрос: вот этот мир, который мы получили в результате, – мир старый, заношенный, где все идеи и ценности давно скомпрометированы, – он лучше того, который могли построить они? Лучше он того мира, где Горький был бы главным писателем, а Андреева – главной актрисой и всеобщей музой? Лучше ли этот наш мир обветшавших традиционных ценностей, чем ледяное сияние модерна, в котором нет ни прежних эмоций, ни прежних правил, а один лишь творческий труд, бесполая утопия, стерильное стеклянное будущее “Клопа” и романа “Мы”? Это был бы мир авантюриста Челкаша, а мы живем сегодня в хлеву, который обустроил Гаврила. В нем душно, в нем нет перспектив, в нем пахнет навозом нескольких тысячелетий – но выше себя сокол не взлетит, человек выше головы не прыгнет, и о модерне, великой и бесплодной попытке, вспоминаем мы сегодня скорее с ужасом, чем с ностальгией. Искусство, которое мы называем сегодня модернизмом, – скорее искусство великого разочарования в нем: модернистами были страшные люди Рембо и Гумилев, конкистадоры и покорители. А мы читаем и цитируем то, что написали на руинах их великих и обреченных попыток, всё то, что ненавидел и презирал Горький, – искусство русского декаданса. Мы и живем до сих пор в декадансе, под девизом из Саши Черного: “«Отречемся от старого мира» и полезем гуськом под кровать”.

Зато мы знаем любовь, то есть привязанность. И совершенно нам незнакома эта эмоция взаимного любования, эмоция модерна, которую сам Горький сначала описал, а уж потом пережил: “Я смотрел во тьму степи, и в воздухе перед моими глазами плавала царственно красивая и гордая фигура Радды. Она прижала руку с прядью черных волос к ране на груди, и сквозь ее смуглые, тонкие пальцы сочилась капля по капле кровь, падая на землю огненно-красными звездочками. А за нею по пятам плыл удалой молодец Лойко Зобар; его лицо завесили пряди густых черных кудрей, и из-под них капали частые, холодные и крупные слезы… Усиливался дождь, и море распевало мрачный и торжественный гимн гордой паре красавцев цыган – Лойке Зобару и Радде, дочери старого солдата Данилы. А они оба кружились во тьме ночи плавно и безмолвно, и никак не мог красавец Лойко поравняться с гордой Раддой”.

Это, конечно, не любовь.

Но, может быть, это было – лучше, как спросил бы он с вечным своим тире?

Дикая путаница Андрей Белый и Ася Тургенева

1