Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

И, когда мы реконструируем его историю с Асей, нам приходится ее именно распутывать, постоянно отдирать от его ран словесные бинты, все эти бесконечные абстракции, какими прикрывал он развороченное мясо. А история-то совсем грубая и простая: человек выдумал себе учителя и наставника, заставил женщину поверить в его величие (относительно которого сам, кажется, ни секунды ни заблуждался), женщина полюбила этого наставника и бросила поэта. Бывает сплошь и рядом. А дальше он утешился с нянькой-сиделкой, очень умной, очень чуткой, но совершенно земной, без той печати небесного, которая была на его возлюбленной. Дополнительная печаль в том, что печать небесного очень часто стоит на существе самом примитивном, даже пустом, но страшно эротически привлекательном; эротически привлекательна именно эта небесность, а вовсе не пустая и скучная женская душа. Но женщины-то этого не понимают, они думают, что мы влюбляемся в них, ровно ничего из себя не представляющих.

2

Хотя Белый и выглядел юродивым, и юродствовал вполне сознательно – как все настоящие интеллектуалы, этот профессорский сын, равно способный к математике, биологии и гуманитарным наукам, был себе на уме. Хоть он и мог заболтать кого угодно – в его поведении всегда прочитывается трезвый расчет. Лучше всего это проследить на его переписке с Блоком: некоторые письма воспроизведены факсимильно. И вот письма Блока – идеальным, свободным, правильным почерком, но совершенно безумные и вдобавок немногословные: ничего не поймешь, какие-то сплошь условные знаки, слова, которые значат всё (для него) и ничего (для окружающих). А вот Белый: огромные кривые буквы, бесконечные объемы, а всё о довольно прозаических вещах – гонорары, договоры, сотрудничество в журналах… Блок был с виду сдержанный, гипертрофированно аккуратный, совершенный comme il faut – и непрерывная, ненасытная буря внутри, и настоящее безумие после долгого дворянского вырождения. А Белый был весь буря и танец, а внутри – здравый и умный профессорский сынок, замечательный строитель собственной профессиональной карьеры, первоклассный писатель и, когда надо, строгий мыслитель (хоть в книге “Мастерство Гоголя”). И с женщинами у него были вполне обыкновенные романы, даром что задним числом он их мифологизировал: была любовь с Ниной Петровской, которую он фактически отдал Брюсову, а выдумал потом, что Брюсов ее коварно увел; была история с Любовью Дмитриевной Менделеевой-Блок, которая поколебалась да и выбрала своего Сашу; и много еще всякого было, что он старательно прятал в бесконечные и малопонятные слова. И с Асей Тургеневой у него был нормальный роман, без всякого декадентского демонизма, потому что Белый умел и любил производить впечатление на умных девушек Серебряного века.

Ася Тургенева была на самом деле Аня, но “Ася” звучит литературней, прямо отсылает к известной повести про диковатую девушку-сироту, которая не боялась любить. Аня Тургенева творила свой миф не менее последовательно, чем будущий ее избранник, чем все будущие ее избранники; Тургеневу она приходилась двоюродной внучкой с отцовской стороны. У нее были две сестры – Таня и Наташа – и брат Михаил. Ее родители развелись, мать снова вышла замуж – за лесничего Кампиони – и уехала к нему в Луцк, оставив дочерей со своей сестрой, певицей Марией д’Альгейм, в девичестве Олениной.

Мария Оленина – вот тоже судьба! Прожила сто один год (1869–1970), стала первой певицей прославленной русской камерной школы, знала Мусоргского, Чайковского. Кюи называл ее самой талантливой певицей русской сцены. Единственная ее дочь Марианна умерла в 1910 году, восемнадцати лет от роду; племянниц, сестер Тургеневых, она любила как собственных дочерей. После революции почти сразу уехала во Францию, участвовала в Сопротивлении, в 1959 году вернулась. Похоронена на Ваганьковском, могила утеряна. В доме этой знаменитой певицы, которой Блок посвящал стихи, Белый познакомился с Асей в марте 1909 года, когда ему было двадцать девять, а ей – девятнадцать.

Она увидела его пятнадцатилетней, в 1905 году, на литературном вечере, проходившем у д’Альгеймов, смеялась его “пению”, но заметила – и четыре года спустя захотела писать его портрет, чтобы сделать потом с него гравюру; она обучалась гравюре в Брюсселе у Августа Данса и собиралась ехать к нему снова. Белому она поставила условие: позировать ежедневно. Он стал каждое утро приходить, сначала она рисовала, потом сидела в кресле с ногами, а он разговаривал. Диалог с Белым был почти невозможен – это был захлебывающийся монолог.