Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

Из “Огненного ангела” более или менее понятно, чем она его взяла. Сразу скажем, что две главные книги Серебряного века – “Мелкий бес” и “Огненный ангел”, два романа с виду реалистических, на деле же мистических и даже оккультных (может быть, еще “Серебряный голубь” Белого, но это другой класс, действительно великая проза, хотя и немногие ее тогда поняли). Оба романа выглядят гениальными в частностях и шаткими в целом, в обоих есть бесспорные слабости конструкции и провалы вкуса, но дух эпохи налицо: в “Мелком бесе” – то, чем герои были окружены и от чего отталкивались, в “Огненном ангеле” – то, о чем мечтали. В романе этом масса ценных и бесполезных сведений о средневековой Германии, оккультизме, алхимии, есть даже непременный ведьминский шабаш – пародией на весь этот антураж прозы Серебряного века стала сцена ночного полета в “Мастере”; но ценность романа – и главное прозаическое достижение Брюсова – Рената, конечно. Эта безумная католичка, монахиня и блудница в одном лице, как и положено роковой женщине, одержимая то ли ангелами, то ли бесами, любившая много и от любви умершая, неотразимо, возмутительно обаятельна. И вот почему. Она каждый день непредсказуема, и, в общем, понятно, как она Брюсова умудрилась привязать к себе: сегодня она беспомощная, робкая и “вся твоя”, завтра – холодная, надменная, царственная, сплошное “я тебя не задерживаю”. Я этот тип безошибочных, точных, интуитивно гениальных женщин знаю очень хорошо. У нас был свой Серебряный век – семидесятые, восьмидесятые и начало девяностых; были свои демонические женщины, хоть и явно коммунальной закваски, и структура их поведения была примерно та же. Они никогда не знали, чего они хотят. У них были постоянные спутники, к которым они предъявляли невозможные, неисполнимые требования – быть солнцем, абсолютом, гением, при этом отлично устраиваться в быту, – и были пажи, с которыми они утешались. К пажам не предъявлялось никаких требований, они могли быть полными ничтожествами – и чаще всего были; необходимость изменять объяснялась тем, что – “у тебя есть твоя жизнь, твоя работа, должно же и у меня что-то быть”; или – ты не уходишь от жены, я это понимаю и всё такое, но понимай меня и ты. Игра Нины – Ренаты – была в этом смысле совершенна: “Ведь не покинешь ты жену, а Сережа – Л.Д. (речь о второй жене Соколова-Кречетова, актрисе Лидии Рындиной. – Д. Б.)? Никогда, ни за что! О, это я узнала наверно. Почему же я до конца дней моих должна скитаться по свету как бездомная собака? Почему мне ты предлагаешь вечное одиночество, почему преступно найти и мне свою «ласковую донну», узнав, что Беатриче на земле для меня более не существует? Я очень, очень устала. Я не ищу больше «цветов зла», распятий и огненных мук. Мне нужно, чтобы кто-то меня нежно и тихо любил”. И нашелся такой Робер, который как раз годился в качестве бинта на рану, нанесенную Брюсовым; о чувствах Робера никто особенно не заботился.

И тем не менее они оба крепко держали друг друга: она его – своими беспрерывными капризами и регулярными охлаждениями, он ее – своей работой, жаждой комфорта, необходимостью уединяться в домашнем кабинете и работать над будничными вещами вроде переводов или редактуры… Он даже пытается дать ей работу, чтобы у них появилось нечто общее помимо постели; но вот мрачная загадка – ей этого совершенно не нужно. Литературного тщеславия она почти лишена, писать готова только для заработка. Рецензии на литературные новинки, которые он ей подбрасывает, ее совершенно не занимают. Ей надо гореть, для горения постоянно нужны новые дрова; в его жизни любовь никогда не играла определяющей роли – его интересовали литература и свое место в ней; здесь правы все, писавшие о нем: и Ходасевич, и Цветаева, и собственная его жена, – герой труда, фанатик, только за письменным столом спокойный и равный себе. Нина Петровская не может мириться с тем, что он женат – а жена нужна для комфортного незыблемого быта и душевного равновесия, – и с тем, что у него есть призвание; второе даже невыносимей. Ведь когда он пишет – он не с ней!

И вот вообразите подлинный этот ад, описанный, кстати, мало где в художественной литературе – слишком это тонкая вещь и слишком жестокие выводы о человеческой природе придется делать. Есть подлинное совпадение, абсолютное физиологическое родство, искусство любви, постигнутое не столько опытом, сколько интуицией; есть глубочайшая близость, достигаемая в те многократно вспоминаемые минуты, о которых оба пишут, – когда они лежат обессиленные и, кажется, понимают друг друга насквозь и до конца. И есть жизнь, в которой у них абсолютно несходные темпераменты, разные социальные роли, категорически непохожие правила – разница статусная, возрастная, профессиональная; оба они садомазохисты, изобретательно друг друга терзающие, но ему все чаще хочется домой, к семье и работе, а ей все чаще кажется, что любовь ушла и что все с самого начала было не то; во второй раз, пишет Петровская, я еще могла воскреснуть и поверить, но третьего не будет.