Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

Это самая громкая любовная история Серебряного века, по крайней мере для современников; самый трагический и притом плодотворный роман начала столетия, фабула, до которой не дотянуться ни любовной вражде Ахматовой и Гумилева, ни платоническому роману Волошина с Черубиной, ни гомосексуальной страсти Кузмина к Юркуну. Да что там! – тройственная семья Маяковского и Бриков не знала ни таких страстей, ни таких литературных отражений. Как сказано у Ахматовой по другому поводу: “…две дивных книги / Возникнут и расскажут всем о всём”. Эти книги – “Огненный ангел” и том переписки Валерия Брюсова с Ниной Петровской.

А всё почему? Свои догадки о тайном смысле этой истории я выскажу под конец, потому что этот вывод – совсем не в стилистике русского эроса времен великой постреволюционной депрессии. Он гораздо проще и горше. Вообще люди, пережившие Серебряный век и катаклизмы двадцатого, смотрели на свою молодость с простотой и грустью, говорили о ней с интонациями, какие нашел Пастернак для “Доктора Живаго”.

Пока же все было очень патетично. 1904 год, Брюсову тридцать один, он молодой мэтр, женат на женщине двумя годами младше – в двадцать неожиданно для всех женился на гувернантке младшего брата Иоанне Рунт; общеизвестно, что жене он изменяет, а она не придает этому значения, поскольку всё это, по его уверениям, больше литература, чем флирт. В своем донжуанском списке (их сохранилось два) Брюсов с привычной дотошностью всех классифицировал: те, с кем он играл; те, кто его не любил; те, кто его любил; те, кого любил он… В последней графе было одно имя.

Точного возраста Нины Петровской и происхождения ее мы не знаем: сама она утверждала, что родилась в 1884 году, Ходасевич полагал, что где-то около 1880 года. Последнее уточнение – на основании данных из переписки с Брюсовым – март 1879-го. Окончила гимназию и, страшно сказать, зубоврачебные курсы. Сейчас она жена Сергея Соколова, молодого адвоката, печатающегося (и издающего) под псевдонимом Кречетов; у него есть свое маленькое издательство с тоже хищным названием “Гриф”. Поженились они в 1902 году. Соответственно ее называют Грифшей. Отношения с мужем крайне свободные, и, например, весь 1903 год проходит у нее под знаком романа с Бальмонтом, но это вроде обязательной инициации в символистском кругу: кого же не вовлекал в свои вихри Бальмонт, кого не пытался соблазнить и очаровать? Она, кажется, быстро поняла всю машинальность этих ухаживаний, и начался роман с Белым.

Диспозиция была такая: Брюсов и Белый – два мэтра московского символизма, старший и младший, темный и светлый. То есть это так потом придумалось, задним числом, но, правду сказать, была в этой легенде некая жизненность. Не знаю, насколько светел был Белый, хаотичный, заумный, странно сочетавший телесную огромность с девической нервозностью, – но Брюсов точно был темен, даром что блестящ.

Чтобы в нем разобраться, надо попробовать понять, где автор в самом знаменитом его стихотворении “Каменщик”, где там, собственно, сам Брюсов. Стихи эти сделались его популярнейшим текстом при советской власти, ибо как бы обозначали отношение автора к трудовому народу, – но это все равно как Николай Погодин, прочитав у Пастернака “Всю ночь читал я твой завет”, решил, что речь идет о заветах Ильича. Это очень хорошие стихи 1901 года (в 1903-м он написал еще одного “Каменщика”, послабей, но тема его явно волнует):

Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты там строишь? кому?

– Эй, не мешай нам, мы заняты делом,

Строим мы, строим тюрьму.

– Каменщик, каменщик с верной лопатой,

Кто же в ней будет рыдать?

– Верно, не ты и не твой брат, богатый.

Незачем вам воровать.

– Каменщик, каменщик, долгие ночи

Кто ж проведет в ней без сна?
– Может быть, сын мой, такой же рабочий.
Тем наша доля полна.

– Каменщик, каменщик, вспомнит, пожалуй,

Тех он, кто нес кирпичи!

– Эй, берегись! под лесами не балуй…

Знаем всё сами, молчи!

Напрасно Ходасевич называл это стилизациями на старые, чисто литературные темы: тут глубокая внутренняя линия. Каменщик – это масон, строитель храма культуры, созидатель, мастер; Брюсов с такой самоидентификацией прожил всю жизнь. И это он строит тюрьму, а не какой-то абстрактный пролетарий; “знаем всё сами” – это он о себе. Это ему четырнадцать лет спустя откликнулся Гумилев в “Средневековье”: