Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

Вот повесть. Мне она предстала
Отчетливо и ясно вся,
Пока в моей руке лежала
Рука послушная твоя.

Так из руки твоей горячей

В мою переливалась кровь,
И стала я живой и зрячей,
И то была – твоя любовь.

Вероятней всего, тут комплекс Галатеи: Берберова отлично понимала, что в литературу она вошла прежде всего как спутница Ходасевича и героиня его лирики. Этого ей было мало. В таких случаях есть универсальная… просится слово “отмазка”, но надо выразиться цивильнее: предлог, объяснение… В таких случаях говорят, что партнер не был нормальным мужчиной. Мало ли, преждевременная эякуляция или что хотите. Лиля Брик нечто подобное о Маяковском говорила Бенгту Янгфельду, это есть в его книге “Любовь – это сердце всего”, тогда как в собственных ее письмах – вполне себе настоящая любовь и страсть, “мине тибе хочется” и прочие милые шалости. Одна Надежда Мандельштам честно называла свой брак физиологической удачей: у нее не было амбиций войти в литературу независимо от мужа или стать равновеликой ему. Ее книги – книги жены Мандельштама, взявшей его фамилию, а не мемуарный роман Надежды Хазиной. Берберова не хочет быть великой вдовой – только вдовой, – и потому ее книга – не только о Ходасевиче, хотя Ходасевич – ее главный герой; и, более того, она стала такой, какой он ее с самого начала видел. Такая воплощенная жизнь, фигура на бушприте.

В апреле 1922 года Ходасевич сказал, что его цель – быть вместе и уцелеть. В мае он выхлопотал им выезд за границу. В июне они уехали. Берберова была уверена, что без нее он, конечно, никуда бы не уехал, а она без него – подавно. Как видим, иногда сила страсти, подобно взрыву, вышвыривает влюбленных за границы возлюбленного Отечества. Считается, что Ходасевич бросил больную беспомощную жену с сыном-подростком. Это действительно грех, в котором его упрекают наиболее охотно и с полным основанием, если не учитывать, что Анна Чулкова пережила его на двадцать пять лет, так что кто был болен и беспомощен – вопрос. Он действительно уходил некрасиво, с такими истериками, что врач посоветовал жене ни в чем ему не противоречить; иногда насмехался над Берберовой и, кажется, сам не верил, что уедет. Провожали их родители Берберовой, которых она не увидела больше никогда; Ходасевич больше всего боялся, что жена узнает о дате отъезда. Но она ничего не знала. Заботу о ней Ходасевич поручил Чуковскому, которого впоследствии грубо и беспричинно выругал в “Некрополе”. Известно: люди не любят тех, кого обидели. Да, что нехорошо, то нехорошо. Но поэт, когда на него находят – точней, набрасываются – новая любовь и новая жизнь, вообще бывает жесток, и он тогда как бы не совсем в своей воле: Пастернак, уходя от первой жены, тоже вел себя не ах, да и, господи, кто вообще жалеет жену? Один опять-таки Мандельштам, который, при всем увлечении Ольгой Ваксель, мысли не допускал об уходе, – но у них с Надей в самом деле были небывалые отношения. Нет, Ходасевича мы упрекать не можем. Очень хотим, но понимаем: бывают такие вещи, когда всякая совесть и всякий здравый смысл умолкают, и иногда такие вещи приводят к появлению великих стихов, хотя не всегда. Одно несомненно: уезжал не тот человек, который писал “Счастливый домик”, не тот, который был мужем Чулковой, вообще не тот, которого знали в России.

4

Насчет того, следовало ли уезжать, – вопрос вечный и, кажется, ответа не имеющий. Сам Ходасевич возненавидел послереволюционную Россию, хотя революционную любил; разруху он мог вынести, нормализацию – едва ли: “Вотще на площади пророчит / Гармонии голодный сын: / Благих речей его не хочет / Благополучный гражданин”. Он написал о начавшемся НЭПе стихотворение – уже заграничное, – которое изобличает в нем не столько контрреволюционера, сколько радикала, который не приемлет компромисса, брезгует переродившейся революцией: