Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

Нина Берберова родилась в 1901 году в богатой семье, но, когда семья разорилась, испытала только облегчение: “С первого дня я смотрела на революцию не как на перемену, а как на данность”. Это прямо о Ходасевиче – с той разницей, что ему жаль прошлого, а ей не жаль, у нее прошлого нет. Она принадлежала к поколению, которое выросло в предчувствии краха, а созревало среди разрухи. Ничто не было постоянным, ничто не имело цены. Детство ее описано в “Курсиве”, как и скитания по югу России; перейдем сразу к Петрограду 1920 года.

О внешности ее сохранились разные свидетельства. Роман Гуль почему-то запомнил ее толстой. Набоков писал жене (чтобы не ревновала, вероятно), что Берберова прелестна, но у нее какие-то особенно заметные розовые десны. Анне Чулковой она показалась армянкой с типично армянской внешностью. Понятно, что есть две категории людей, в принципе не способных оценить чужую красоту: молодой мужчина, которому такая красавица не досталась, и женщина, у которой красавица увела мужа. Нина Берберова долго считала себя некрасивой, но с 1918 года вдруг поняла, что она очень хороша. Гумилев в нее влюбился и начал ухаживать, но ухаживания эти ей были смешны и страшны, ее пугала его патетическая серьезность; да и не успел он влюбить ее в себя, хотя потом, наверное, влюбил бы. Но в августе 1921 года его арестовали и через три недели расстреляли.

Берберова познакомилась с Ходасевичем у Наппельбаума, великого петербургского фотографа; его стихи произвели на нее впечатление оглушительное, ничего подобного она не читала, но сразу всё поняла правильно. “Фигура Ходасевича появилась передо мною на фоне всего этого, как бы целиком вписанная в холод и мрак грядущих дней”, – это у нее цитата из Блока, “Голос из хора”. Вот когда Гумилева расстреляли и Блок умер, настали “холод и мрак грядущих дней” и зазвучал ледяной голос Ходасевича. Блок был “трагический тенор эпохи”, как язвительно назвала его Ахматова (“Анна Андреевна, мы с вами не тенора”, – сказал он ей однажды), Ходасевич – ее фальцет.

Стали встречаться. Окончательное сближение произошло на Новый год в Доме искусств, но под сближением я понимаю тут не близость физическую, это вещь предопределенная и не самая важная, а то, что с этого момента Берберова начинает о себе и Ходасевиче говорить “мы”. Они в некотором смысле были ровесниками: “Несмотря на свои тридцать пять лет, как он был еще молод в тот год! Я хочу сказать, что тогда он еще по-настоящему не знал ни вкуса пепла во рту (он говорил потом: у меня вкус пепла во рту даже от рубленых котлет!), ни горьких лет нужды и изгнания, ни чувства страха, который скручивает узлом все тонкие, толстые, прямые и слепые кишки человека. У него, как и у всех нас, была еще родина, был город, была профессия, было имя. Безнадежность только изредка, только тенью набегала на душу, мелодия еще звучала внутри, намекая, что не из всех людей хорошо делать гвозди, иные могут пригодиться в другом своем качестве. В этом другом качестве казалось возможным организовать – не Россию, не революцию, не мир, но прежде всего самого себя. Осознана была важность порядка внутри себя и важность смысла за фактом – не в плане утешительном, не в плане оборонительном, но в плане познавательном и экзистенциальном”.

Было бы, однако, нечестно, не по-берберовски игнорировать самую прозаическую и вместе с тем самую поэтическую сторону дела. В “Курсиве” читаем: “Какая-то глубокая серьезность этой ночи переделала меня. Я почувствовала, что я стала не той, какой была. Что мной были сказаны слова, каких я никогда никому не говорила, и мне были сказаны слова, никогда мной не слышанные. И что не о нашем счастье шла речь, а о чем-то совершенно другом, в тональности не счастья, а колдовства, двойной реальности, его и моей”. Впоследствии, незадолго до смерти, она рассказывала американским собеседникам, что Ходасевич не был нормальным мужчиной в обычном смысле этого слова, что женское счастье она узнала только со вторым мужем – Макеевым, – и под женским счастьем здесь подразумевается не только надежность и уют, но и физиологический аспект. Сошлемся на статью Ирины Винокуровой “Камер-фурьерский журнал Нины Берберовой”: “В своем эссе о Берберовой Фрейзер, в частности, воспроизводит такой разговор: «С Николаем, – как сказала она мне однажды, когда я застала ее в размягченном состоянии духа, – я впервые поняла, что значит найти себе пару в физиологическом смысле этого слова» (Fraser Kennedy. Going on // Ornament and Silence: Essays on Women’s Lives. N. Y., 1996. P. 550. Перевод здесь и далее мой. – И. В.). В ходе этих интервью Берберова впервые коснулась такой деликатной темы, как ее интимная жизнь с Ходасевичем, сообщив, что эта сторона их брака всегда оставляла желать лучшего. «Я говорила с докторами и наконец поняла, – цитирует Фрейзер слова Берберовой, – он не был в этом плане нормальным мужчиной»”. Нормальным мужчиной не был – а любовь была, и какая!