Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

О том, что было после, сам Климов рассказал с почти пугающей откровенностью в книге “Лариса”: “Вот тогда я буквально возненавидел Ларису, ее «Восхождение», все эти ее отлеты и прилеты, фестивали, премьеры, цветы, пресс-конференции. В каждом взгляде ее мне чудилось самодовольство, самоупоение, презрение ко мне, несчастному, который проиграл, раскис, распался. Все раздражало меня в ней, любое прикосновение обжигало. Я уезжал, уходил, «гостил» у друзей. Это был самый трудный период в нашей общей жизни. Слава богу, недолгий”.

Тогда она его вытащила – силой своей воли. И он продолжал работать: они с Адамовичем переписали сценарий будущего фильма “Иди и смотри”. А Шепитько долго искала, что ставить теперь, думала о Достоевском, но Климов подсказал только что опубликованную повесть Распутина “Прощание с Матёрой” – высшее его достижение.

Вот тут начал окончательно складываться узор судьбы: Шепитько многим говорила, что “Восхождение” будет ее последней картиной. Она много болела, жаловалась на сердечные приступы и на усталость, выглядела старше своих лет, хотя оставалась красавицей: в Европе и Штатах с ней познакомились Коппола и Херцог – и были поражены не только ее внешностью, но и умом. (Коппола показывал ей варианты финала “Апокалипсиса”, чтобы помогла выбрать.) Это было именно предчувствие конца – она многим в это время говорила, что скоро умрет, что торопится, и задним числом все вспоминали: у них самих были подобные предчувствия…

Почему “Матёра”? Потому что после “Восхождения” брать рядовой литературный материал не имело смысла, потому что тема прощания с прежней Россией носилась в воздухе, и не столько с Россией традиционной, крестьянской, сколько с Россией советской, которая была последним, как теперь ясно, изводом империи и возродиться в новом качестве уже не могла. Мы живем в стране, с которой уже попрощались. И, может быть, называя фильм именно “Матёра”, Шепитько пыталась заклясть, заговорить ситуацию, но называется он в итоге все равно “Прощание”. И это судьба, та самая мистика, которую все они чувствовали.

Посмотри на судьбы главных людей этой эпохи. В апреле 1979 года погиб в автокатастрофе украинский актер и режиссер Леонид Быков, давно говоривший о предчувствии смерти. Вскоре после Шепитько ушел Высоцкий, который хотел играть Рыбака, а до этого пробовался в “Ты и я”; через год после него ушел Даль. В 1981 году – Трифонов. В 1984-м – Визбор. В 1986-м – Тарковский. В 1991-м – Аркадий Стругацкий, в 1993-м – Юлиан Семенов. Можно сказать, что их убивало отсутствие воздуха, можно сказать, что выживших убил этот воздух, – но семидесятники в самом деле уходили один за другим или уезжали, как Любимов, Аксенов или Иоселиани, и это спасало их от смерти, но не от жесточайшего кризиса. (Тарковского и отъезд не спас.) То ли они жгли свечу с двух концов, как об этом говорили применительно к Высоцкому, то ли смена давлений оказалась невыносима, но это поколение истребляло себя – или его истребляли начальники, или речь шла о каком-то верховном Истребителе – примерно с той же последовательностью, с какой в конце тридцатых гибли сталинские соколы. Все – по разным причинам. Если бы еще понять, что это была за сила, заставлявшая Шепитько так трагически проживать жизнь и так отчаянно торопиться, что за сила заставила ее 2 июля 1979 года поехать на съемки после суток в Москве. Накануне они с мужем в последний раз были в кино, смотрели итальянский фильм “Дерево для башмаков” – у фильма была “Золотая пальмовая ветвь”, им хотелось быть в курсе европейской киномоды, картина им не очень понравилась. А наутро Климов проснулся от самого страшного сна в жизни – ему снилось, что Лариса погибла, и ровно в это время, ранним утром, около поселка Редкино Калининской области их машина, студийная “Волга”, вылетела на встречную полосу. Эту машину Шепитько не любила: “Что за гроб?”

Климов доснял картину. И это, по-моему, лучшее, что они оба сделали в кино, – эпос “Прощание”, в котором Климов реализовал ее сценарий, но сделал это в своей метафорической, иногда гротескной манере. Валентин Распутин к тому времени уже замолчал на долгих шесть лет, а когда вернулся к литературе – это был уже другой Распутин, с безнадежно сорванным, хотя временами еще прекрасным голосом.

Мы когда-нибудь поймем и призна́ем, что русская культура, какой мы ее знали, закончилась вместе с советской; что сегодня мы живем в мертвом пространстве и пытаемся его обновить, но повторяем уже сказанное, жуем пережеванное, нам не прыгнуть выше семидесятых – нашего Серебряного века. На новый круг российская история не зайдет – силы кончились.