Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

Петр Машеров из республиканских начальников был наиболее человечным и культурным, его без преувеличения можно было назвать интеллигентом, и погиб он странно: как и Лариса Шепитько, в автокатастрофе, после столкновения с грузовиком; до сих пор ходят слухи о том, что его собирались выдвинуть в председатели Совета министров СССР и многим он мешал. Нет человека, который бы плохо отозвался о Машерове: он совершенно не был советским сатрапом, хотя, конечно, и диссидентом не был. Фильм произвел на него огромное и страшное впечатление, он полчаса благодарил – его реакции оказалось достаточно, чтобы экранизацию “Сотникова”, первой повести об интеллигенте на войне, выпустили на большой экран. Лариса Шепитько стала в какой-то момент самым известным и перспективным режиссером, ее стали приглашать на международные фестивали: сначала как участницу, потом как члена жюри. Началась ее слава. И ей понадобились серьезные усилия, чтобы среди этих разъездов привести в более или менее нормальное состояние собственного мужа, которого, по сути, выбрасывали из профессии: решением чиновников из Госкино СССР работа над фильмом “Убейте Гитлера” была остановлена.

Почему “Восхождение” получилось фильмом настолько значительным? Потому что Шепитько вышла на свою тему; потому что жизнь в какой-то момент поставила ее перед последними вопросами: в 1974 году она на третьем месяце беременности получила тяжелую травму и решила сохранить ребенка, хотя врачи настаивали на аборте. Почти семь месяцев ей пришлось провести в больнице, переносить мучительные, болезненные процедуры, несколько недель она пролежала неподвижно, роды были тяжелыми, и сама она говорила, что видела смерть очень близко. В это время ей пришлось много думать о том – признавалась она в интервью, – что от нее останется; что вообще остается от человека, на что он может опереться. И пришла к выводу, что без Бога мир немыслим. Но вслух об этом говорила очень редко – она вообще была человек закрытый.

Семидесятые годы, если называть вещи своими именами, были расцветом советской религиозности: об этом – “Предтеча” Маканина, “Другая жизнь” Трифонова, где интеллигенция вертит блюдечки; об этом многие песни Высоцкого. Увлекались йогой, индуизмом, спиритизмом, ходили по рукам бледные ксероксы Блаватской и Штейнера. Собирали иконы. Все это было опасно, иногда очень глупо – и увлекательно. Визбор писал о Шепитько: “Лариса не отрываясь атаковала Ахмадулину своими огромными глазами, и, существуй в те годы мода на экстрасенсов, наверняка посторонний наблюдатель счел бы, что присутствует на сеансе передачи мыслей на расстоянии. (Я не разбираюсь во всех тонкостях, но могу клятвенно подтвердить, что взгляд Ларисы обладал, как и световой луч, ясным и несомненным давлением.)”. А Климов вспоминал, что в одном замке в Чехии, где они были вместе, она увидела стол и сказала: я тут жила, помню, за этим столом играли в карты. Сняли скатерть – под ней оказалось зеленое сукно.

Вы скажете: это всё не религия, а оккультизм. Но в семидесятых, когда советская интеллигенция была “духовной жаждою томима” – сейчас этого нет и близко, и в этом главная разница, – не было границы между верой в Бога, в йога, в хилера, в переселение душ или в говорящих дельфинов: всё это было выражением задавленного и замученного, но живого религиозного чувства. И фильм Шепитько по повести Быкова – именно религиозное произведение, что и вызвало его неприятие не только кинематографическим начальством, но и частью советской кинопрессы: они увидели в этом подмену, потому что вместо картины о партизанах им была предложена религиозная притча. Одна претензия была, мне кажется, внятной: смотря на крестные муки Сотникова, зритель говорит себе – я не смогу этого вынести, это превышает человеческие силы; это не та эмоция, которой хотел добиться Быков. Сам Василь Быков считал экранизацию большой и принципиальной удачей и концептуальных возражений не высказывал. Но правда этой претензии заключается в том, что война окончательно переводилась из плана личной истории в план мифологический и религиозный, и это действительно было не совсем то, к чему стремился советский кинематограф. Впрочем, Шепитько и не ставила себе задачи патриотического воспитания. Она вовсе не хотела, чтобы каждый спрашивал себя, сможет ли он выдержать пытки и т. д. Она хотела, чтобы каждый начал для себя решать, в чем основа его жизни, на чем он вообще держится, потому что выдерживать жизнь и не сломаться можно только при наличии такой основы.

Название готовой картины придумал Климов. У них с женой был договор: платить друг другу за удачную идею десять рублей; в их жизни этот договор был реализован всего дважды. Первый раз – когда Климов придумал название “Зной”.

Фильм получил первого в советской киноистории “Золотого медведя” в Берлине и множество наград в СССР.

5