Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе

Надо помнить одно, и в этом главный урок всей этой истории: убивает нас не бегство. Убивает нас возвращение. Как в той главе у Некрасова “Последыш”, когда старому помещику боятся сказать, что крепостное право отменили, и он приказывает высечь одного мужика, а высечь его уже нельзя. Тогда мужику на конюшне ставят бутылку водки, закуску и просят: ты пей да ори погромче, словно тебя насмерть секут. Он пил, орал, потом пришел домой и помер.

Именно сейчас все это особенно понятно.

Страшно не крепостное право. Страшно его возвращение, когда уже казалось, что всё будет иначе, – а оказалось, что ничего и никогда.

Но когда пришла идея
Возвратиться нам домой
И простерла Иудея
Перед нами образ свой —
Нищету свою и злобу,
Нетерпимость, рабский страх,
Где ложилась на трущобу
Тень распятого в горах, —
Вскрикнул я и пробудился…
И у лампы близ огня
Взор твой ангельский светился,
Устремленный на меня.

“Мое смирение лукаво…” Алексей Толстой и Наталья Крандиевская

1

Мы договорились в каждой писательской любовной истории обнаруживать смысл, подтекст, черты большой литературы – и здесь, как ни ужасно, он тоже обнаруживается, но это смысл такой дикий, что даже как-то не хочется его формулировать вслух. И главное, обязательно начнут переходить на личности и переносить сказанное на меня, а этого мне хотелось бы меньше всего, потому что идентификация с Алексеем Толстым – не самая лестная. И напрасно.

Да вдобавок, в полном соответствии с моей теорией литературных инкарнаций, свой Алексей Н. Толстой у нас сегодня имеется, даже тезка, это Алексей Иванов, такой же одаренный, универсальный и плодовитый. Свое “Хмурое утро” уже написал – называется “Ненастье”, и это тоже как бы третья часть трилогии о смутных девяностых, начатой “Географом” и “Блудой”. “Тобол” объемом, слогом и отношением к Петру напоминает “Петра I” – и точно так же эта книга кажется мне сознательным уходом, если не бегством, в историческую беллетристику, в роман-сериал, потому что вокруг очень уж больно смотреть. Но психологически – так сказать, фактурно – Иванов на Толстого, слава богу, совсем не похож. Вообще плохо быть “третьим Толстым”, особенно на фоне первых двух.

А я вот А.Н. Толстого люблю. И выводы из его любовной драмы напрашиваются самые комплиментарные для него, хотя Наталью Крандиевскую, хорошего поэта и самую красивую писательскую жену ХХ века, мне невыносимо жалко: очень уж она была трогательный и безоговорочно нравственный человек. Но вышло так, что мы все-таки знаем ее – и, главное, она себя знала – именно такой, как ее Толстой написал. И всё в мире мы знаем таким, каким его написали художники, находясь в лучшей форме и ставя себе серьезные задачи. Смерть Ивана Грозного всегда будет такой, какой ее написал Толстой-старший (1817–1875). Бородино – всегда таким, каким его написал Толстой-средний (1828–1910 (хотя слово “средний” к нему никак не применяется). А русский Серебряный век будет таким, каким его написал А.Н. (1883–1945), и самой прелестной девушкой этого века будет Даша Булавина, впоследствии Телегина. В ней будут черты Туси Крандиевской, хотя узнаётся она и в более взрослой Кате. Вообще, толстовская девушка, в смысле, сквозная героиня прозы А.Н. – тип не менее определенный, чем тургеневская, и она всегда похожа на Тусю. И даже зовут ее иногда Наташа, как в одноименном рассказе:

“Наташа лежала в качалке. От солнца затеняли ее плотные кусты акации. Рассматривая свою руку, она думала лениво: «Какая странная вещь – рука. Почему пять пальцев, а не шесть, и отчего это красиво?»

И вдруг точно всю себя почувствовала со стороны, тоненькую, в белом платье, длинноногую, синеглазую, хрупкую. Над головой тихо треснул стручок акации, и на колени упал бобик, зеленый с красными жилками. Тогда Наташе стало казаться, что живет она в каком-то высоком хрустальном доме, чистая и печальная от своей чрезмерной чистоты. А очень еще недавно играла в теннис, читала с упоением современные романы и презрительно не верила в любовь. Что это было такое? Ноги и руки остались теми же, и голова, и даже сердце, а сама она – другая”.