Он же вспоминал, какое впечатление на зрителя производили самые, казалось бы, простые действия Ермоловой на сцене. В спектакле «В неравной борьбе» вполне спокойный эпизод: героиня варит варенье. Ее спрашивают: «Из чего варенье варите?» – «Из вишни». Но как Ермолова это говорит! «Можно подумать, – писал Дорошевич, – что молодая девушка варит варенье из собственной печени». И он же отмечал: «М. Н. Ермолова играла не всегда – далеко не всегда! – ту пьесу, которая была написана. Она не всегда шла в ногу с автором. Но в ногу шла со своим добрым, хорошим, великодушным временем. Счастлив тот артист – литератор, живописец, актер, – в котором время его отразится, как небо отражается в спокойной воде. Кто отразит в себе все небо его времени – днем со всей его лазурью, ночью со всеми его звездами. Национальной святыней пребудет такой художник, и критика, даже справедливая, не посмеет коснуться его и омрачить светлое шествие его жизни. Имя его превратится в легенду».
Дальше – тишина
Мария Ермолова сыграла в театре более трехсот ролей: и классических героинь Гюго, Шиллера, Шекспира, и современниц, названных зрителями «ермоловскими женщинами». Она играла в пьесах Островского, Горького, Ибсена. Станиславский говорил о совершенной простоте ее игры. «Мария Стюарт» стала еще одной вершиной ее творчества: трагическая история женщины, ожидающей казни, будоражила умы и души зрителей; Ермолова как никто умела вызывать в людях сострадание к своим героиням.
В пятьдесят лет, чтобы не разочаровать поклонников недостоверностью, она решила отказаться от ролей молодых героинь (нарушив тем самым театральную традицию, когда вполне пожилые актрисы без всякого смущения играли юных джульетт). Это лишало ее большой части репертуара, поскольку «коньком» Ермоловой были страстные персонажи в расцвете сил, которые жили чувствами, как ее Катерина в «Грозе» Островского (над этой ролью Мария Николаевна работала снова и снова, добиваясь предельной точности).
Новые, возрастные роли Ермолова поначалу осваивала тяжело; тогда она решила, что лучше какое-то время совсем не выходить на сцену: «Я чувствую, что уже не в состоянии играть ни Медею, ни Клеопатру, силы мне изменяют. Да и понятно. Тридцать семь лет я отдала сцене – и утомилась. Теперь мне нужен год отдыха, чтобы отойти от театра, успокоиться и примириться с мыслью, что я уже более не „героиня^ Сразу, на глазах у публики, мне тяжел этот переход: нельзя сегодня быть царицей, а завтра – какой-нибудь почтенной старушкой. Больше всего мне не хотелось бы, чтобы публика начала жаловаться на мою усталость. Я не хочу разрушаться у нее на глазах, этого не допускает моя артистическая гордость».
Ермолова нашла себя и в новом репертуаре: она играла немолодых, но отчаянно страдающих женщин. Кроме того, она реализовывала свой талант в чтении стихов – читала Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Революция никак не изменила ее положения. На юбилейном спектакле, когда широко праздновалось пятидесятилетие творческой деятельности Марии Николаевны, побывал сам Ленин, и как написала коллега Ермоловой А. Яблочкина, Владимир Ильич «первым поднялся для приветствия замечательной русской актрисы». Ермолова стала первой театральной актрисой, которой присвоили звание народной, при том что она с 1905 года была заслуженной артисткой Императорских театров. Она соединила два разных мира в своей биографии, и волшебным образом люди любили и принимали ее талант во все времена. Позднее, в 1924 году, Ермоловой присвоили звание Героя Труда.
В 1921 году скончался муж Марии Николаевны; через пару лет после его смерти Ермолова покинула сцену и оставшиеся годы жила в почти полном уединении, сведя к минимуму общение с внешним миром. В марте 1928 года она тихо умерла во сне. «Великая трагическая муза нашего века, лучший друг нашей молодости», – написал Амфитеатров после ее смерти. Сегодня не существует не только возможности составить абсолютно достоверное представление о театральном таланте Марии Николаевны Ермоловой – нет уже и тех зрителей, которые могли бы поделиться собственным непосредственным впечатлением. Но в воспоминаниях людей давно ушедшей эпохи есть общее ощущение чуда, высокого трагизма, правды жизни и правды искусства.