Великие русские женщины. От княгини Ольги до Терешковой

«Я не помню ни одного немолодого лица. Как будто до войны все были молодыми. Молодой папа, молодая мама, молодые все!»

Он обожал жену, а дочь боготворил, называл ее «богинькой» и был убежден, что она прирожденная артистка. Для каждого гостя отец и дочь устраивали небольшой концерт. Сначала Люся читала стихотворение, потом пела и била «чечеточку», и отец в очередной раз убеждался: «Не, актрисую будить, точно. Ето як закон! Усе песни на лету береть, як зверь.

Ну, вокурат актриса!»

Довоенное время было самым счастливым. «Я не помню грустных людей, грустных лиц до войны, – писала Гурченко. – Я не помню ни одного немолодого лица. Как будто до войны все были молодыми. Молодой папа, молодая мама, молодые все! И я с ними – счастливая, радостная и, как мне внушил мой папа, „совершенно исключительная⁴». Война для маленькой Люси началась резко и страшно, с центральной городской площади после бомбежки, с убитых и раненых. Навсегда врезались в ее память фигура нищего, который был убит осколком с спину и сидел в совершенно естественной позе, как будто продолжая просить милостыню, и раненая женщина – та лежала и просила поправить ей юбку, то и дело задираемую ветром: «Как стыдно, товарищи…» Потом пришли немцы, и население, включая детей, сгоняли смотреть на казни. «Тогда мне было шесть лет. Я все впитывала и ничего не забыла. Я даже разучилась плакать. На это не было сия».

Людмила Гурченко всегда была уверена, что станет актрисой

Несмотря на инвалидность и непризывной возраст, Марк Гаврилович принял решение идти на фронт. Люся с растерянной двадцатичетырехлетней мамой остались в Харькове; эвакуироваться им не удалось. Нужно было выживать. «О, танненбаум, о, танненбаум. Ви грюн зинд дайне блетер…» – соседская девочка напевала услышанную от немцев песню. Люся, не понимая слов, схватывала все на лету. И этот свой талант она использовала для выживания: преодолев страх, стала петь раненым немцам и русские, и немецкие песни (шлягером была знаменитая «Лили Марлен»). Пела за еду для себя и для матери. Скоро разобралась и в публике: рассчитывать можно было на отзывчивость немолодых немцев, у которых, видимо, имелись собственные дети; молодые же были гораздо злее и могли специально выплеснуть свой фасолевый суп на глазах у голодного ребенка.

«В жизни мне всегда хотелось встретить человека, который бы хоть чем-то, хоть отдаленно напоминал моего папу. Пусть не князь и не интеллектуал, но добрый, а главное, человек не мелкий»

Харьков освободили в августе 1943 года, и 1 сентября Люся пошла в школу. Началась новая жизнь. Пробравшись в госпиталь, она стала выступать для раненых советских солдат, уже не за еду, а из любви к публике; скоро у нее сформировались и своя аудитория, и свой репертуар, а в конце была непременная «чечеточка». Люся пела, вспоминая о папе, который все еще был на фронте. А Марк Гаврилович слал жене тревожноревнивые письма: «Ты мне усе ночи очень подозрительно снисся. Смотри, не сделай, будь ласка, якого ляпсуса! Если я приеду з войны, и мне скажуть люди, что в тибя хто-то быв…» И однажды папа вернулся. Пошарив под кроватями в поисках воображаемых любовников жены, бросился к дочке, сокрушаясь о том, как Люся исхудала – «мою клюкувку мать превратила в такога сухаря, в такую сиротку».

Людмила Гурченко в фильме «Карнавальная ночь» (1956)

Горечь славы

Люси были основания считать себя исключительной: еще при поступлении в музыкальную школу в 1944 году она заметила, что остальные дети, с трудом выдавливавшие из себя «чижиков-пыжиков», в подметки ей не годятся. Когда подошла ее очередь, на вопрос, что она может спеть, Люся ответила, мол, да что угодно, патриотическое, лирическое, про любовь, с жестикуляцией… Это последнее преподавателей заинтересовало. Люся исполнила «Про Витю Черевичкина» и «Встретились мы в баре ресторана», не забывая, конечно, выразительно жестикулировать, вызвала массу эмоций и была принята. Послевоенная жизнь вопреки ожиданиям оказалась не очень сладкой. Все привезенные Марком Гавриловичем подарки было решено распродать. «Идем усе в фотографию, и хай фотограф нас усех запечатлеть у всем богатом. Ну а потом вже продадим», – предложил отец семейства. Так и было сделано, и эта фотография, «во всем богатом», сохранилась – но как напоминание о бедности.

Во ВГИК Люся вошла ярко, с аккордеоном, в зеленом платье с двумя красными бантами, в туфлях на высоких каблуках и тоже с бантами