Великие женщины великих мужчин

<…> Всю ночь мама сидит и переписывает все начисто. Утром на столе лежат аккуратно сложенные, исписанные мелким четким почерком листы, и приготовлено все к тому, чтобы, когда Левочка встанет, послать корректуры на почту». И хотя в воспоминаниях Ильи, прожившего в целом бездарную жизнь, чувствуется враждебность нереализованного мужчины к гению своего отца, вряд ли стоит сомневаться в самой сути добровольной каторжной деятельности графини.

Конечно, серьезной преградой для душевного единения супругов была удручающая поверхностность Софьи. Она уж слишком контрастировала с духовным поиском и глубиной ее мужа. Софья Берс не способна была стать музой — ей для этого не хватало знаний, любви к себе, целостности натуры. Все упомянутое взращивают на свободе, множат в любви, чтобы превратить в обаяние, а при определенных обстоятельствах — в харизму. Разве Толстой всего этого не видел?! Напротив, он прекрасно ощущал и ее примитивное семейное воспитание недалекими гувернантками, и узкий кругозор, и деревенские девичьи устремления. Удивительно, что расчетливый жених, в течение нескольких лет скрупулезно изучавший кандидатуры девушек, отвергший сестру Софьи интеллектуалку Елизавету, с которой подолгу беседовал о литературе и даже привлек к сотрудничеству в журнале, он выбрал жену всего за неделю, причем сам настаивал на скором браке. Прежним разговорам он предпочел очарование молодости и, разумеется, ошибся, разочаровался. А чего же он хотел?! За приближение к молодому, свежему, неискушенному следует платить самую крупную цену — духовной разобщенностью. Вот он и убедил себя, что жена у него будет следить за домом и потомством, а глобальные идеи мироустройства он будет обсуждать с редкими интеллектуалами. Самим решением выбрать Софью Берс Лев Толстой обрек семейную жизнь на разложение. Сама же жена, замурованная в Ясной Поляне, прибитая детьми, как гвоздями к собственному кресту, могла лишь мечтать о том, о чем обычно мечтают обыватели.

На этом моменте иная читательница может указать, скажем, на вполне успешный брак 54-летнего Чарли Чаплина с 18-летней Уной О’Нил. Но все дело в запросах и ожиданиях: талантливому киноактеру, жестоко битому многими неудачными браками, нужна была послушная и заботливая женщина, легкая на подъем, чуткая и. взирающая на мужа, как на идола. Вот и весь секрет. Отсюда следует, что Толстому, с его апломбом быть мыслителем планетарного уровня, с его поистине вертикальным взлетом духа, негоже было останавливать свой взор на молоденькой девочке, абсолютно не готовой к космическим перегрузкам спутника.

Однако вернемся к юной даме, произведенной в графини. Что тут говорить: Софья Берс не была готова ни к роли принцессы, ни к тому, чтобы сделать своего мужа королем. Вернее, поделать она ничего-то и не могла, так как муж намеревался стать королем самостоятельно, без ее помощи и участия. У нее, конечно, был выбор: или радоваться своей жизни как помощницы (что она и делала в первые годы), или заняться собственным проектом. Впрочем, для второго она была слишком ограничена, и ей пришлось бы потратить годы — нет, не на получение знаний, а чтобы расколдовать себя и снять убийственное притяжение патриархального мира. Она вынужденно признала навязанную ей роль, смирилась со своим положением задавленного монотонной работой подмастерья, не доросшего до уровня мастера и друга. И в этом — ее фундаментальный женский просчет.

«Я — удовлетворение, я — нянька, я — привычная — мебель, я — женщина», — записала Софья в дневнике уже через год после замужества. Этой фразой она как бы забила решающий гол в собственные ворота. С этим поражением ей и пришлось коротать оставшуюся долгую жизнь. И даже, когда после восемнадцати лет брака она впервые пошла наперекор мужу, то ее победа не распространилась далее банальных выездов на вечеринки и приемы. То есть за два десятилетия она «выросла» до остальных представителей социума, присоединившись к пустым пересудам, глумливой безвкусице жизни и став частью общей бездарности, описанной мужем в романах. «Левочка привык бы к самому безобразному лицу, лишь бы жена его была тиха, покорна и жила бы той жизнью, какою он для нее избрал», — горестно указывала Софья в первые годы совместной жизни, после шокирующего признания о ненависти к людям, которые смели напоминать ей о ее красоте. Она в те времена оставалась всего лишь куколкой, которую сжигала тайная страсть быть замеченной восхищенными взглядами соблазняющихся мужчин. Но Софья слишком мало себя любила, она отказалась от себя в пользу мужа, и эта непростительная жертвенность предопределила безжизненность ее проекта, словно она сама позволила вампиру высосать живительные силы из души. Она не посмела своевременно выдвинуть требования, послушаться собственного голоса. Она собственноручно запретила себе самодостаточность, как бы опрыскав ядом те участки души, где могли бы появиться ее ростки.