Великие женщины великих мужчин

Проблема интимного мира семьи Толстого довольно часто сводится исследователями к настоянию мужчины на производстве потомства и растущей боязни женщины вынашивать и рожать. Каждый из двоих имел свои веские аргументы. Но вот только для мужчины (а Лев Толстой определенно был любвеобильным, жаждущим качественных интимных отношений) вопрос наверняка связывался не столько с рождением очередного ребенка, сколько с проблемой не находящих выхода сексуальных импульсов. Беременность жены несет и ему испытания. Софья пишет, и мы как бы слышим ее крик: «Всему виновата беременность… <…> Физически я постоянно чем-нибудь больна. <…> Я для Левы не существую. Я чувствую, что я ему несносна, — и теперь у меня одна цель — оставить его в покое и, сколько можно, вычеркнуться из его жизни». Это, вне всякого сомнения, издержки тягостного воздержания, испытания пресловутой нравственности. Но они, как видно, становились еще большим бременем для женщины, чем вынашивание потомства.

Последовавшие вскоре смерти детей, как кажется, являются ярким проявлением на физическом уровне психологического отторжения Софьи, ее протеста против неприятных интимных отношений, которые приводят ее в состояние чрезвычайной уязвимости, а порой даже подталкивают к краю могилы. Женщина начинает панически бояться беременеть, а ужас перед родами сводит ее с ума. После тяжелых пятых родов трое следующих детей умирают крошками[3]. Софья разрывается между материнским инстинктом и растущим отвращением к сексу. Ведь именно с сексуальным контактом приходит проблема. А ведь с самого начала область чувственности у мужа заметно преобладает, — викторианское воспитание и боязнь собственного тела закрывают от Софьи прелести интимных отношений с супругом («Так противны все физические проявления», — говорит за нее дневник). «Лева все больше и больше от меня отвлекается. У него играет большую роль физическая сторона любви. Это ужасно; у меня никакой, напротив. Но нравственно он прочен — это главное», — записывает графиня в еще мало-мальски сносный период семейного плавания.

Что же касается дальнейших лет, отношение к материнству (а с ним и к зачатию) доходит до ненависти. К 1880 году биографы уже фиксируют: после рождения девятого ребенка и трех выкидышей 36-летняя Софья изнемогает, а ее желание иной жизни становится навязчивым. Она уверена, что каждый ребенок будет «последним» (на самом деле ей пришлось, уступая мужу, родить еще троих детей), а кормление доводит женщину до бешенства («14 раз в сутки вся сжимаюсь и обмираю от боли сосков»). В письмах сестре она буквально стенает о затворнической жизни, прямо называя свое положение тюремным («та же тюрьма, хотя и довольно светлая»). Еще несколько лет с очередными родами доконали женщину. «Жаль, что мои роды не кончатся до вашего приезда, — пишет она сестре и угрюмо, с мрачной злобой добавляет, — хорошо бы эту мерзость проделать в одиночестве». Величайшее, Божественное таинство природы попрано вследствие неверных отношений внутри семьи, что, конечно же, не осталось безнаказанным для пары.

А что же суженый? Лишенный душевного покоя и уязвленный в интимной ограниченности, одинокий рыцарь нравственности входит в прямое столкновение с принципами примерного мужа. Он периодически «убегает» в болезнь, но и это не помогает. Неудивительно, что его «коробит мелочность семейных забот, барские замашки жены». Многие исследователи отыскивают сублимацию в творчестве писателя, и действительно: его мечтания ярки и колоритны при описании почти идеальной супружеской жизни. Особенно это видно на примере Левина и Кити в «Анне Карениной», романе, в ходе работы над которым и произошел ключевой слом собственной семейной жизни. А через двадцать лет брака примерный и тактичный муж не выдержал: в сердцах у него прорвалось, что «самая страстная мысль» его о том, чтобы уйти из дому. Еще через два года муж опять пригрозил подобным, но снова оказался непоследовательным. Избрав полумеру решения проблемы, он не снял ее остроты. А к «сожитию с чужой по духу женщиной» (что для него «ужасно гадко») добавилось созерцание бесполезной жизни детей: «Дома играют в винт бородатые мужики — молодые мои два сына». И потом еще более болезненное: «Дети — сонные, жрущие», «дома — праздность, обжорство и злость».