Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси

Для любимых гостей в доме специально хранили запас флорентийского. За бокалом отливавшего рубином вина говорили о высоком искусстве. Быструю речь дополняли еще более быстрыми и легкими штрихами свинцового карандаша. Тогда на белых листах бумаги возникали великолепные дворцы, храмы, их детали. Постепенно число осушенных бокалов замедляло речь, вино расплескивалось на стол, на бумагу, и тогда неродившиеся строения начинали истекать розовой кровью. Франческо сидел со всеми. Смотрел, слушал. Эти вечера, пожалуй, были самой лучшей, самой интересной учебой.

IV

К осени 1729 года опустел Петербург. Притихшими стояли обезлюдевшие дворцы. Большая Невская першпектива поросла травой. Двор переехал в Москву.

По первому снегу проскрипел последний большой обоз. Повезли монетные станки из крепости и огромные бочки, набитые архивными бумагами из Коллегий. Перетекал именитый люд в старую Москву.

Напоминала теперь Первопрестольная тесный постоялый двор. Заблаговременно съезжались дворяне и помещики на предстоящую свадьбу отрока Петра II и злобной красавицы Екатерины Долгоруковой. Ехали в надежде на веселье и милости, на любые крохи с богатого пиршественного стола. Очутились на похоронах коронованного юноши, в самой гуще запальчивых споров между партиями и компаниями, кому и как сидеть на удобном российском троне. Чуть не два месяца озабоченно сновали от дома к дому, мчались с одного конца города на другой — услышать, узнать последние новости, последние стечения обстоятельств. Уже не шепотом, а во все горло, обильно прополосканное водкой и настойками, говорили и кричали о захвате власти Долгоруковыми и Голицыными, о кондициях — письменных условиях, ограничивающих императорскую власть, о необходимости вольности дворянской. Москва гудела, готовая взорваться страшным пьяным скандалом с поножовщиной и кровопролитием.

Время в Москве мерили не неделями и днями, как в давно ушедшие тихие годы, а часами и минутами. Каждый проскакавший наметом гонец мог означать новые перемены в судьбе — что там России — собственной, личной. В спорах и криках торопили время — в надежде на почет, в страхе перед бесславным концом.

Все разрешилось 25 февраля. Публично разорвав кондиции, ограничивающие ее власть, на российский трон тяжко уселась племянница Петра I принцесса Курляндская — рослая тридцатисемилетняя женщина с несколько мужеподобным смуглым лицом, характером шумливой рыночной бабы, неожиданно ставшей владелицей больших торговых рядов, — новая русская императрица Анна Иоанновна. Ее противница, женщина умная и много пережившая, невеста Ивана Долгорукова — Наталья Шереметева, так описывала императрицу Анну: «Престрашного была взору; отвратное лицо имела; так была велика, что между кавалеров идет всех головою выше, и чрезвычайно толста».

В тот вечер 25 февраля вспыхнули над Москвой и задвигались, зашагали по небу от края до края огненные столбы с красноватым отсветом — невиданное в этих местах северное сияние. Еще не успели затухнуть в небе огненные столбы, как пополз по Москве тяжкий шепот:

— Не к добру знамение… Плохой знак. Умоется Россия кровью…

В Петербурге того знамения не было. А официальные сообщения поступали, как положено, — деловые, убедительные и недостоверные. В простывшем городе на Неве царило безвременье.

Трудно уяснить, как восприняло семейство Растрелли известие о воцарении Анны Иоанновны. Архива семейного не существует, да и вряд ли кто-нибудь вел дневниковые записи. До сего дня не найдены и возможные корреспонденты семьи Растрелли. Видимо, отъехавшие из Европы на службу к царю Петру чувствовали себя отрезанным ломтем от большой итальянской семьи. Хотя бы потому, что именно с 1730 года, с воцарения Анны Иоанновны, начинается новый период в жизни Франческо Бартоломео. Период, когда многообещающий, с неуемной фантазией подмастерье постепенно становится модным придворным мастером.

Ясным морозным днем в дом ворвался запыхавшийся, раскрасневшийся слуга. С трудом переводя дух, стараясь рассказать вразумительно, поведал, что прибыл из Москвы курьер с описанием церемонии торжественного въезда новой русской государыни Анны Иоанновны в Кремль…

О злопамятности герцогини Курляндской Франческо Бартоломео, возможно, был наслышан. Приняв известие, он, наверное, с горечью подумал, что рухнули надежды на почет, славу, деньги. Новая императрица, вероятно, никогда не простит ему связь с Долгоруковым, не желавшим пустить ее на престол. Плохи, очень плохи его дела. Хуже некуда…

Представив себе ход мыслей молодого Растрелли, допустим еще одну маленькую вольность и вообразим возможный разговор отца с сыном: