Великий лес

Бывает иной раз: начнет человек песню — и не вытянет, духа не хватит. А то в пляс пустится — и сник, выходит из круга. Почему? Да потому, что не ту ноту взял, не с той ноги плясать пошел. И в жизни примерно то же самое. Стоит сделать что-то не так, не подумавши толком, — и все, пиши пропало. Авторитет завоевывается годами, а потерять его можно за одну минуту, за миг единый. И потому, чтобы не оказаться в смешном положении, чтобы не жалеть потом, Василь Кулага, прежде чем решиться на что-нибудь, долго размышлял, ночей, случалось, не спал. Но никогда прежде столько не думал Василь Кулага, как в дни, когда немцы заняли Ельники и должны были вот-вот заявиться, нагрянуть в Великий Лес. Да и было о чем подумать Василю Кулаге, было чего тревожиться! Хорошо Ивану Дорошке — он один. Ушел в лес — и делу конец. А ему, Василю Кулаге, что делать? Кинуть-ринуть все, как есть, и тоже уйти вместе с Иваном Дорошкой в лес? А жена, дети? Что с ними сделают немцы, когда придут в Великий Лес? Ладно, если в живых оставят… А могут же… Э-эх! И если б жена, Поля, это понимала. Куда там, втемяшилось что-то ей в голову — не выбьешь. А может, она все понимает, только притворяется, вид делает, будто не понимает? «От божьей кары никуда не уйти, так пускай она, божья кара, дома, в своей хате, и настигнет. Хоть на кладбище вместе с мамой, братьями и сестрами лежать буду». Что это — просто слова или предчувствие неизбежного?..

И за предложение Ивана Дорошки — сжечь мосты и тем самым до морозов задержать приход немцев в Великий Лес — Василь схватился как утопающий за соломинку. «Главное, чтоб немцы не наскочили сейчас, оттянуть их приход. А там что-нибудь придумается. Не может быть, чтоб не придумалось», — рассуждал Василь Кулага. И не столько Ивана убеждал, когда тот расслабился, усомнился в правильности своего предложения, сколько самого себя, что нужно сжечь мосты, непременно нужно. И когда наконец внушил Ивану, что это единственно правильное решение, когда пришли с Иваном ночью к тем мостам, — так уж старался, таская сено, обливая быки керосином, а где-то на самом донышке души жила, шевелилась тревога, все время напоминала о себе: «Ничего это не даст, немцы новые мосты наведут. Или еще как-нибудь организуют переправу». Но не признавался Василь Ивану в своих сомнениях, таил их и от Ивана, и от самого себя. Сомнения эти с новой силой вспыхнули в душе, когда Василь расстался с Иваном Дорошкой, пришел в деревню и узнал, что с утра бегал по хатам Евхим Бабай, снова наказывал, чтоб выносили люди столы с хлебом-солью, готовились к встрече: немцы, мол, сегодня будут в деревне. «Сегодня? Ну-ну, посмотрим», — думал Василь. Сидел у окна в своей хате, не сводил глаз с улицы и прикидывал: «Если увижу, что едут, — на чердаке спрячусь. А может, сразу за хлев, в лозняк?» И еще через минуту: «Да, за хлев, в лозняк, пожалуй, лучше. Но ведь в деревне останутся жена, дети. Беззащитные. Что хочешь, то и делай с ними. Нет, нельзя мне, никак нельзя их оставлять. Надо быть дома». — «А немцы-то… И с семьей могут расправиться, и тебя прикончить», — подсказывал, студил голову здравый смысл. «Нет, я им так просто в руки не дамся. А винтовка для чего?» — «С одной винтовкой ни семью не защитишь, ни самого себя». — «Верно. Но… Хоть нескольких чужаков, а уложу. Просто так, живьем в руки не дамся…»

Из окна было видно, что никто из соседей не вел особых приготовлений к встрече немцев. Правда, то один, то другой выходили со дворов, поглядывали в оба конца улицы — не стоят ли где у ворот столы с хлебом-солью? — и, довольные, опять скрывались в хатах.

«А молодцы, молодцы наши-то, — радовался Василь. — Вот бы и дальше так…»