Великий лес

Молчал, думал Иван Дорошка, не знал, что и ответить Роману Платоновичу. С одной стороны, радовали доверие партии, честь, которая ему оказана, — шутка ли, такое важное задание! С другой же стороны… Не хотелось, ох как не хотелось покидать родные места, знакомых, близких людей в такое неспокойное, смутное время. И была бы еще надежда назад, сюда, к Боговику вернуться. А то ведь… Легко сказать — дойти до Москвы, найти кого-то из «соответствующего начальства» или командования Красной Армии, рассказать, что происходит здесь, в тылу, внушить, насколько необходимы здесь патроны, гранаты, мины, как важно иметь постоянную связь с Москвой. Это же… Да с таким заданием за месяц и то справишься ли?..

— Когда выходить? — тихо, не поднимая головы, спросил Иван Дорошка.

— Когда выходить? Да хоть сегодня. Чем скорее, тем лучше.

Снова помолчал Иван, сосредоточиваясь на своих мыслях.

— У меня тут… Затеяли кое-что с Василем Кулагой, о боевой группе подумывали, говорили с людьми… Да и жена, дети здесь, — признался, словно совета попросил, Иван Дорошка.

— С Василем Кулагой мы свяжемся, будем держать его в поле зрения. А жена, дети… Где они?

— В Комаринский район их отвез, в Будиловичи.

— Там что, родные жены живут?

— Ага. Отец и мать. Хоть бы жене весточку какую… Беспокоиться же будет, что меня нет и нет.

— Так тебе же… Можно идти через Будиловичи. Заскочишь на часок. Только, — Роман Платонович приложил к губам палец, — о Москве, о том, что идешь туда, — ни гугу. Военная тайна. Скажи, что какое-то время тебя не будет здесь, в наших лесах, — и все.

— Ладно, Роман Платонович. Не бойтесь, жена у меня — что надо. С полуслова все понимает. Вы же ее знаете.

— И тебя, и ее знаю. А ты знаешь ли, что делают немцы, чтобы признание вырвать, чтобы человек заговорил? Жуть берет, прямо не верится, что люди способны на такое и что это можно выдержать… И поэтому… Чем меньше человек знает, тем для него же лучше. И не только для него! Ни на минуту об этом не забывай. Осторожность никому еще не повредила…

… Давно скрылось, село за лес солнце — короткий осенний день угас, будто его и не было. Туман, сырость, сумрак наползали со всех сторон, окутывали деревья, кусты. А Роман Платонович и Иван Дорошка сидели и сидели на комле вывернутого с корнями дуба и все никак не могли расстаться, наговориться. О чем? Да о том, о чем так и не успели поговорить в суете и хлопотах, что осталось невысказанным с тех уже далеких, почти призрачных, но таких милых сердцу мирных дней…

III

По натуре Тодор Прокофьевич был оптимистом, никогда и ни при каких обстоятельствах не впадал в уныние. Что бы и где ни произошло, он все воспринимал как еще один шаг вперед: «Все к лучшему в этом лучшем из миров». Быть оптимистом, с надеждой смотреть в будущее приучила его жизнь, перемены, происшедшие и происходящие на глазах. Мог ли он, сын бедняка, не умевший до революции даже расписаться, мог ли мечтать, что поступит на рабфак, станет медиком? А ведь поступил и медиком стал. Живет в городе, в столице, работает в одной из лучших клиник. И жена у него с образованием, и дочь конечно же не останется недоучкой. Известно, не одними радостями устлана дорога человека. Хочет он того или нет, а должен пройти через разные, порою нелегкие и опасные испытания, которые ему посылает жизнь. И выжить, остаться самим собой. Что бы с тобой ни случилось, остаться человеком, не утратить доброго отношения к людям. Любить их и помогать, помогать всем, кто нуждается в твоей помощи. Именно это — помогать всем, кто нуждается в помощи, — и определило выбор профессии.

Как врача Тодора Нестеровича уважали — и коллеги, и пациенты. Он любил шутку, на все смотрел весело, даже в безвыходных подчас ситуациях не терял чувства юмора. Внимательно следя за всеми новейшими открытиями в медицине, он тем не менее не очень-то уповал на химию, рекомендовал не забывать народную медицину, разные отвары и травки. И еще было у него в запасе одно лекарство, которым пользовался особенно щедро и умело, — слово. С каким бы тяжким горем ни пришел к нему человек, минута — и горе не то чтобы забывалось, а как-то словно отдалялось, отступало на второй план. И видел, понимал человек — есть нечто более значительное, более важное, чем его болезнь, его беда, и об этом-то более важном и нужно в первую очередь думать. А болезнь, горе очень скоро минуют, забудутся — на это есть больницы, врачи… Из кабинета доктора Нестеровича никто никогда не выходил в слезах, чаще люди улыбались, обнадеженные, обрадованные, что болезнь их не настолько серьезна, как казалось, как рисовало разыгравшееся воображение.