Великий мертвый

— Лет восемь пути, если мы двинемся на север, — осторожно ответил он, — и почти столько же на юг. Ну, что… пойдешь со мной?

И едва он это сказал, в глазах кастиланина словно опустилась плотная завеса — разом.

— Сначала я навещу Мотекусому, — отстраненно произнес он.

— Зачем? — холодея, спросил Айя-Кецаль.

— Обещал.

Это было сказано столь значительно, что любой бы понял, что разговор завершен. И Айя-Кецаль понял. Он поднялся, вздохнул и развел руками.

— Как хочешь. Только помни: если пойдешь со мной, каждый твой солдат возьмет по восемь тысяч рабов. А если пойдешь к Мотекусоме, против каждого твоего солдата встанут восемь тысяч бойцов.

Толмачи быстро перевели, но кастиланин как не слышал, и лишь когда старик, недоуменно потоптавшись на месте, вышел, Кортес повернулся к Марине и горько рассмеялся.

— Ты слышала? Мне рабов, а ему землю! Он на мне покататься хотел!

Марина сверкнула маслинами круглых глаз, подошла и прижалась к его груди. Но Кортес уже был не здесь.

«Лет восемь пути на север и столько же на юг!» — все повторял и повторял он, у него и в мыслях не было, что в мире существует столько непокоренных земель.

А тем же вечером Айя-Кецаль вошел в зал для приемов Мотекусомы.

— Даже не пытайся, Тлатоани, — только и сказал он. — Ему не нужны ни люди, ни золото. Он продается только за власть.

* * *

Весь следующий день кастильцы спускались в долину по мощеной гладким тесаным камнем дороге. И справа и слева шли бесконечные точно повторяющие рельеф предгорий террасы с бесчисленными садами, где тысячи крепких, загорелых от постоянной работы на солнце селянок собирали тяжелые сочные плоды в огромные корзины и помогали грузить все это на спины рослых носильщиков.

А затем кастильцы спустились в топкую низину, и террасы мигом сменились длинными — до горизонта, широкими насыпными грядками-чинампами. Знающие толк в земле бывшие крестьяне восторженно заохали. Казалось, что чинампы плавают на поверхности воды, впитывая снизу ровно столько влаги, сколько нужно полыхающим огнем томатам, огромным оранжевым тыквам, разноцветным крупным перцам, хлопчатнику, фасоли и маису.

А затем началась окраина белого, залитого солнцем города, и ошарашенные, никогда не видевшие ничего подобного солдаты, так и шли с округлившимися глазами и окаменевшими от изумления лицами.

— Вот это да! — охнул старый, покрытый шрамами от оспы Эредия. — Как в Венеции!

Огромный город стоял практически в воде, и по широким, до ста шагов каналам во все стороны плыли десятки и десятки доверху груженых плодами, зерном и хлопком тяжелых грузовых гондол.

— Они изразцами выложены! — заорал кто-то. — Смотрите! У нас богатеи печи такими обкладывают!

Строй сломался, съехал к берегу, и Кортес чертыхнулся, направил коня к любопытным — ставить на место, и обмер. Берега канала действительно были выложены многоцветной изразцовой плиткой.

— А ну, в строй! — крикнул он, не в силах отвести изумленного взгляда от этой, — куда там Византии! — роскоши.

А затем — через множество разводных мостов — они вышли в центр города, и окрики стали бесполезны. Солдаты вертели головами во все стороны, разглядывая высоченные, до неба белые пирамиды с храмами на самом верху, странные массивные дворцы на еще более массивных, в человеческий рост фундаментах, и стадионы… Санта Мария! Сколько же здесь было стадионов! И на каждом играли в мяч.

— Они что — не работают совсем?! — недоверчиво загоготал кто-то.

— Стыдитесь, римляне! — уже с отчаянием выкрикнул Гонсало де Сандоваль. — Что вы, как дикие, рты пораззявили?!

Но это была последняя попытка победить очевидность. Островерхие дома из камня и расточающего аромат на всю улицу кедрового дерева, розовые кусты в каждом дворе, мастерски обрамленные все тем же тесаным камнем полянки душистых трав и маленькие прудики с ярко оперенными утками или мелкими, в палец длиной разноцветными рыбками, — здесь было все!

И все-таки главным, что поражало воображение, были люди. По улицам сновали сотни шарахающихся от лошадей гонцов и носильщиков в ярких, расшитых рубахах. На бескрайних рынках торговали живой рыбой, птицей и щенятами бесшерстной и беззубой породы; бумагой и перьями, бесценным нефритом и золотыми побрякушками, расписной керамикой и причудливыми привезенными за десятки легуа отсюда морскими раковинами. Во дворах покуривали свой табак старики, а в тенистых аллеях сидели на прогретых каменных скамьях чистенькие школяры со сложенными гармошкой учебниками.

Внутри у Кортеса заныло от восхищающих и одновременно тревожащих сердце предчувствий. Но затем был второй город — еще больше и еще богаче, затем они увидели третий — не хуже, а наутро, после практически бессонной ночи, отряд вышел на берег огромного, распростертого вплоть до тающих в дымке гор озера.

— Матерь Божья… — то ли вздохнули, то ли простонали солдаты. — Что это?

Прямо из сердцевины ярко-синего, полного цветастых парусных лодок озера прорастал дворцами и храмами ослепительно белый — то ли хрустальный, то ли серебряный город.

— Братья! — взвизгнул кто-то. — Это же Иерусалим!

— Дошли! Мы дош-ли-и-и!