Великий Моурави. Книги 1-6

– А Фомка те травы дает пить от животной хвори и от грыжи?

– Грыжу заговаривает – и свечою горячею около пупа очерчивает, и зубами закусывает, – и уговаривает грыжу у старых и у младенцев.

– А как над грыжею глаголет?

– А вот как: «Не грызи, грыжа, пупа, и нутра, и сердца, и тела у…» имярек. А над травами пальцем водит: «Семьдесят суставов, семьдесят недугов и всякие недужки, праведный чудотворец, утиши те болезни и притчю».

– Господи, умилосердися! Прибавь сил и разума в делах посольских – все свершить царскому наказу да с отпускной грамотой и легким сердцем Москву златоглавую узреть.

Подьячий хотел было осенить себя крестным знамением, но столкнулся со взглядом перешагнувшего порог Меркушки и в сердцах плюнул:

– Как я из конюшни вышел, не ты в хоромину вошел?

– Я.

– Чтоб тебе!

– Вины за собой не ведаю.

– Так ли?

– Так! Потому за христианина пришел ратовать, за казака.

– Православного?

– За донского атамана Бурсака Вавилу.

– А где… ох, бок заломило… казак? Схоронился где?

– На катарге султановой, цепью прикрылся.

Семен Яковлев ощутил, как мурашки забегали у него по спине: «Слыханное ли дело! Против наказа царева встать! Рухлядь! Москве со Стамбулом дружбу крепить, ворогов заодин под меч класть! А донцы предерзки – турецкие корабли ватажут, государеву имени бесчестие творят! Струги бы сжечь да клинки обломать их!» И отрезал:

– Зря, Меркушка, тебе такое дело всчинать.

– Я не за сукна и парчу, не за корм и водку.

– Быть тебе в опале и жестоком наказанье!

– Привесть к Москве… ох, юрьеву траву б… безо всякие оположки и без поноровки.

– Заодно ставь меня в Приказе сыскных дел! – рванул себя за ворот Меркушка. – Перед окольничим!

– Поставлю! Он, Вавило, в Стамбул не шел пеш, на чайке, поди, по морю рыскал!.. О-ох, не грызи, грыжа, пупа и нутра…

– Вражья пакость! – орал Яковлев. – Пакость чинил!

– О-ох, пах горит! – кряхтел подьячий. – Вот тебе и Юрьев день!

– Сам-семь пьешь и ешь все государево! – надвигался на Меркушку посол, а очи у него округлились.

Тесно стало, тяжко. Вот-вот кулак вспорхнет, и тогда…

Меркушка глядел исподлобья, таил огни, а сам жаждал кистенем пробить большак в бору. Дух захватывало от ярости. А посол все наседал, как ястреб на селезня. «Ух, сухоногий!» – буркал Меркушка под усы и не отступал. А перед ним неотступно, из мглы катарги, всплывало лицо Бурсака, отдавался в сердце звяк цепей. Вспомнил о плети и обухе, вмиг огни погасил, ярость схоронил.

– Не гневись, – вдруг спокойно сказал пятидесятник, – за досаду. Я с Вавило Бурсаком знакомство в бою свел, оба на земле грузинской за веру бились. Побратимы.

– То на земле грузинской, а то на воде турецкой.

– Ладно, против воли государевой не шкну. Потому холоп.

– То-то! Видишь вину свою?

– У-гу, как корчит подьячего.

– И помину впредь чтоб о казаке не было. И без того патриарху нашему, святейшему Филарету, хлопот непочатый край.

– Я ж без умышленья.

– Молчи да внимай. Турецкий посол, Кантакузин, требовал в Москве казнить казаков за шкоды, а русский посол Яковлев в Царьграде задурит: милуйте ушкуйника.

– Непригожа речь, винюсь.

– Добро. Сочтем, что спьяну…

Прошло с неделю. Неустанно расспрашивал Семен Яковлев приставов и толмачей. А везир продолжал ублажать, с арапами присылал лимоны, голубей, каштаны. А мог и не ублажать – значит, Турция против Габсбургов и Сигизмунда короля ятаган точит. А где ятаган, там и удар.

Все дни эти Меркушка ходил за послом по пятам, сдувал пылинки с бархата, подносил чаши с шербетом, угождал всячески. С хованской пищалью своей охранял посла в часы сна и бодрствования. Выражение придал лицу молитвенное, богу угодное. Осенял себя крестным знамением по всякому поводу: зевнет подьячий – перекрестится, чихнет посол – перекрестится. Украдкой вздыхал и пост соблюдал, что твой архиерей; подливал масло в лампады, а свечку раньше, чем зажечь перед Спасом, – лобызал.

Дивился посол, стал допытываться у Меркушки: «Пошто так благочинен? В Девичий монастырь, что ль, собрался? Иль бо в рай прямо?»

От ответа пятидесятник увиливал, скорбно вздыхал и отходил. Услугу за услугой оказывал молча. Стал необходим послу, как тень, – с нею привычно, без нее страшно.

После полдника как-то обтерев руки краем скатерти, Семен Яковлев строго-настрого приказал Меркушке сказывать: в чем кручина?