Великий Моурави

высились над грудами лепешек.

Немногочисленные слуги стучали медными подносами. Князья Джандиери и

Вачнадзе мало походили на придворных. Однообразная скучная жизнь в стенах

Гонио упростила отношения, Теймураз, озабоченный отделкой "Маджамы", мало

обращал внимания на вольность своего двора.

Но князь Чавчавадзе, главный советник и начальник крепости, всеми

мерами старался поддерживать обычаи, подобающие царскому дому. Он сидел

затянутый в куладжу и строго поглядывал на слуг. Вино из простой чаши он

отпивал, как из золотой азарпеши. Он сокрушался о скудости царской казны и

слишком больших затратах на постройку крепостной церкви "Во имя

спасителя"... "Хорошо, - думал князь, - что гости не досаждают. Можно вместо

изысканных яств на серебряных подносах довольствоваться овечьим сыром".

На что надеялись заброшенные в мрачное ущелье Чороха приближенные

Теймураза?

Турки, предоставив царю крепость Гонио, не торопились с подмогой. Не

торопилась и Русия. Меньше всего думал о ней Рим, - особенно теперь, когда

Картли подымала свою торговлю и военную мощь. Даже батумские паши, стремясь

к дружбе с Моурав-беком - Георгием Саакадзе, уменьшили число своих поездок в

Гонио. Поэтому, когда прибежал стражник с предмостной башни и выкрикнул, что

по турецкой тропе приближаются два всадника, ему почти не поверили.

Князь Чавчавадзе приказал оруженосцу оседлать коня и выехать навстречу,

а сам с нарочитым равнодушием прогуливался вблизи угловой башни. Потом, как

бы нехотя, поднялся на верхнюю площадку.

Высланный оруженосец скакал к мосту. Действительно, по турецкой тропе

приближались два всадника. Вот они осадили коней, вот о чем-то

переговариваются...

Князь сбежал по каменным ступенькам, приказал слугам постелить

праздничную камку, принести вино в серебряном кувшине, а плоды - на

фаянсовых подносах. Встретил гостей он сам и ничуть не удивился нежеланию

приезжих назвать себя. Дело к царю? Азнауры торопятся? А разве перед царем

можно в пыльной одежде предстать?

Картлийцы с удовольствием окунули в таз с холодной водой загорелые

лица, достали из хурджини атласные куладжи.

Князь заметил дорогую, вышитую бисером рубашку на одном и вышитую

шелками - на другом. Цаги из зеленого и малинового сафьяна с золотыми

кистями пришлись по душе князю. А когда его взгляд скользнул по кольцу с

крупным алмазом, окаймленным изумрудами, он больше не сомневался в важности

дела и, осушив с гостями по три чаши пенистого вина, повел их в сад.

Теймураз сидел на своем любимом месте, под диким каштаном, и сосредоточенно

выводил гусиным пером золотые слова. Услышав скрип песка, он раздраженно

отодвинул свиток.

Но князь, не обращая внимания на его неласковость, выполнил все

церемонии царского двора.

Дато изысканно поклонился. Руки Теймураз для целования не протянул, ибо

не знал имен прибывших, и отрывисто сказал:

- Говори, - от моего советника, князя Чавчавадзе, мы тайн не имеем.

- Кахетинской земли Теймураз царь, я к тебе от друга твоих друзей, от

недруга твоих недругов, от Великого Моурави.

Едва Дато выговорил эти слова, князь стал порывисто озираться - не

подслушивает ли кто-нибудь?

Скрывая волнение, Теймураз прикрыл чернильницу плоским камнем, потом

снова открыл ее, заглянул в один свиток, в другой и наконец откинулся на

спинку кресла:

- Пребывает ли в надежном здоровье Моурави? До меня дошло - у турок он

в большом почете.

- Светлый царь, у картлийцев - тоже.

- Знаю. Поэтому удивлены мы памятью о нас.

- Богом возлюбленный царь, о тебе помнят не только кахетинцы, но и

картлийцы Верхней, Средней и Нижней Картли, ибо Теймураз не только

венценосец, но и певец, чьи шаири сладки, как весенний мед, выпиваемый в час

радости.

Упоминание не о венце, а о шаири взволновало Теймураза. Он оживился,

схватил "Похвалу Нестан-Дареджан" и с жаром прочел чеканные строки.

Гиви сидел с открытым ртом, ничего не понимая. Как будто ехали

посланными от Георгия, а вместо Дато читает сам царь, причем совсем не по

делу. А этот "барс" Дато от удовольствия облизывает губы, будто вином его

поят.

Внезапно остановившись, Теймураз спросил: чьи шаири звучнее, его или

Шота Руставели?

Даже опытный Дато растерялся. Что сказать? Неожиданно выручил Гиви, ему

надоело слушать шаири и держать в знак восхищения рот открытым:

- Царь царей, твой стих заглушает голос Лейли, а Меджнун мог бы служить

евнухом в твоем гареме, если бы это разрешил церковный съезд.

- Ты, азнаур, замечательно сказал! - Теймураз густо захохотал и

внезапно нахмурился. - Персидские газели блещут глубиною мысли и высокой

отточенностью слов, но гаремная жизнь женщин кладет предел возвышенным

чувствам певца. Нет истинной утонченности, свободного поклонения красоте,

ибо изощренная эротика мешает целомудренному любованию.

- Светлый царь, твои слова подобны флейте, - вдруг вспомнил Гиви

слышанную в Исфахане лесть. - Если бы евнухи были мужчинами, они могли бы