Великий охотник Микас Пупкус

— Я бы с удовольствием, только вот давненько удочку даже в колодец не забрасывал. А может, лучше поохотимся?

— Видишь ли, теперь объявлено положение всеобщего размышления, поэтому стрелять нельзя. Отложим охоту до лучших времен.

— Послушай, Гасби, ты что, за дурака меня принимаешь? В вашем городе такой грохот стоит, хоть из пушек стреляй — никто не услышит.

— Правда твоя, Мики, шум у нас ужасный, но это только ночью. Днем все затихает. Стоит президенту сесть за рабочий стол, как немедленно приостанавливается всякое движение. Но ночью-то охотиться мы не можем…

— Оляля, Гасби, согласен — едем на рыбалку.

— Оляля, Мики, я заверну вечерком.

В сумерках его лимузин без колес остановился у дверей гостиницы. Шикарная мощная машина, которая по любым дорогам идет со скоростью в четыре черепашьих узла. А если накачать потуже воздушную подушку, то можно не только через встречные машины убогих нейлонцев перепрыгивать, можно перемахнуть через гору, канаву и даже камешек на дороге.

Я смотрел в окно и ничего не пропускал: по обочинам вдоль дороги везде торчали гипсовые олени, глиняные медведи, пластмассовые аисты, нейлоновые зайцы и плюшевые совы. Они жались под защиту искусственного леса, были установлены на каменных пьедесталах и смахивали на памятники героям, погибшим в неравной борьбе с человеком.

Не страна, а кладбище какое-то.

Но еще страшнее выглядели реки. Вода в них была похожа не только на спитой кофе — иной раз даже напоминала жидкую смолу. На поверхности радужно переливались пятна искусственного жира и нефти, а неприятный запах с такой силой бил в лицо, что нос невольно задирался кверху. Вокруг — ни птицы, ни жука, ни бабочки, ни одного живого создания. Так я стосковался, хотя бы по комару, что, наверно, ничего бы не пожалел, только б услышать его негромкий и такой приятный для слуха писк.

Немой и мертвый край.

Зато вдоль дороги, над каждой мертвой рекой, вокруг каждого отравленного озера дымили бесчисленные заводы и фабрики. Вот чем заплатил человек за движущиеся тротуары, за автоматы, которые щедро пичкали безвкусными пилюлями, за все эти совершенно не нужные удобства и несусветную лень, за счастье лежмя лежать, искусственные булочки жевать и ничего не делать без помощи машин.

— Оляля, Гасби, почему в вашей стране все искусственное? — спросил я полковника.

— Оляля, Мики, все очень просто: что было живого и настоящего — давно уничтожили. А если мы где-нибудь и раздобудем какое-нибудь животное, оно у нас долго не протянет.

— Гасби, я ничего не понимаю. Если в стране уже все уничтожено, зачем эти надписи на каждом шагу: "За охоту на сто лет в работу" или "Рыбешку поймать — тюрьмы не миновать", "Лес сечь — не жалей плеч".

— Видишь ли, Мики, в этом и заключена вся мудрость нашего президента. Если все это убрать, люди в тот же день обнаружат, что наш край давно вымер, и разбегутся. А кто же тогда будет работать?

— Сами.

— Ты, Мики, хороший парень, но совершенный дикарь. В нашей стране работает только тот, у кого нет денег.

— А откуда же ты берешь деньги, раз нигде не работаешь?

— Для меня деньги зарабатывают мои рабочие на фабрике.

— Но это же несправедливо.

— Возможно, но мне такой порядок нравится.

— Ну ладно. Но от этих надписей и запретов зверья и рыбы все равно не прибавляется.

— Не прибавляется, но мы понемногу привозим из других стран. Вот увидишь, есть здесь такое местечко, где рыбы сами на крючок вешаются.

Через несколько минут мы подъехали к огромному пруду, раскинувшемуся в самом центре наскоро построенного в мою честь села. Вокруг пруда стояли пастухи и лупили кнутами по вонючей воде.

— Это еще что за выдумки? — удивился я.

— Карасей пасут, — пожал плечами Гасбер.

— А зачем их пасти?

— Пастухи никого к пруду близко не подпускают. Кроме того, ученые порекомендовали подхлестывать карасей, тогда они здоровенные вырастают, — объяснил он мне, вынимая из машины наше имущество.

Давненько я не рыбачил и поэтому с огромным удовольствием перебрался на небольшой островок, красиво обсаженный искусственными деревьями, расположился поудобнее и забросил удочку. Через минуту поплавок дернулся и ушел под воду. Затаив дыхание, я по всем правилам рыболовной науки подсек рыбку, подтянул и выбросил на берег великолепного карася. Только он почему-то не трепыхался, не шевелился, не разевал рот, лежал, как позапрошлогодний. Я подошел, снял карася с крючка и увидел, что он — мороженый.

"Тут какое-то жульничество!" — Я еще раз забросил удочку, поглубже. Но и во второй раз вытащил неживого карася. Понюхал его и понял, что он не только заморожен, но и выпотрошен, посыпан солью и поперчен. Я даже похолодел, а Гасбер смеялся как ни в чем не бывало и хладнокровно принялся объяснять:

— Это величайшее достижение рыбоводов нашей страны. Караси этого вида, перед тем как заглотнуть крючок, распарывают себе брюхо, вываливаются в перце и соли, остается только положить их на сковородку. — Он побросал нашу добычу на сковородку, разжег походную плитку и пообещал: — Увидишь, какой будет обед!