Великий поток

Напившись чаю, мы подтянули ремни рюкзаков и отправились в город. Шли мимо тесно сдвинутых серых блочных домов с крохотными неуютными балконами. Такого же цвета были низенькие заборчики между домами, назначение которых было не разделять, а разгораживать территорию. Узкие улицы, покрыты неровным асфальтом, из трещин которого лезет трава. В скверах великое множество резвящихся бездомных собак и кошек. Из мусорных баков выглядывают любопытные мордочки крыс. Очевидно, ими питаются змеи, на одну из которых я едва не наступил.

На траве, а то и прямо на тротуаре лежат люди с отрешенными лицами и закрытыми глазами. Змеи и крысы их не замечают или просто сторонятся. Прохожие, коих на улице немало, их осторожно обходят. Непонятно, спят эти люди или медитируют. Но почему они не выберут для этих занятий укромное место?

Когда мы добрались до городского центра, выглянуло солнце и сразу же навалилась жара. Людей в центре города оказалось великое множество — прохожие торопятся и не смотрят по сторонам. Всем своим видом они говорят, что оказались здесь совершено случайно и к этому месту не имеют никакого отношения. У каждого своя жизнь и они не замечают, что живут в этом захлестнутом эпидемией городе. Они, конечно, не знают, где находится почта, — в ответ на вопрос впадают в прострацию, долго думают, а затем, опомнившись, бегут дальше.

Улица с густым потоком пешеходов и машин ведет на площадь со сквером и медным памятником основателю города адмиралу Скапендру. У адмирала колени полусогнуты, а шпага касается земли. Его фигурку окружают три медных зверька: кошка, собака и змея. Пешеходы обходят эту группу как физическую преграду, каковой она и является. В сквере можно увидеть множество сидящих и лежащих на траве и асфальте людей с закрытыми глазами.

На площади мы обнаружили почту, банк, гостиницу и похоронное бюро. Прежде всего мы зашли на почту и получили ожидавшее нас письмо от Комиссии. В нем сообщался адрес, по которому поселилась основная группа медиков, — для них арендовали большой загороженный дом в северной части города, нам предлагалось к ним присоединиться. Прочитав письмо, мы пошли устраиваться в гостиницу через дорогу.

Веселый администратор вручил нам ключи от трехместного номера. Единственное окно выходило на залитую солнцем площадь с памятником Скапендру с потоками людей вокруг него. В номере пахло чем-то кислым. Простыни на кроватях были подозрительного чайного цвета. Такого же цвета оказались и скатерти в баре, где нам подали испитой чай и остывшие тосты. После завтрака Роджер и Ламаджи вернулись в номер с намерением отдохнуть, а я отправился осматривать город. Уговорились собраться в номере, как только стемнеет, и сравнить впечатления.

5

Город при первом подробном осмотре показался мне малопримечательным. Наверное, это мнение сложилось у меня потому, что я был глубоко погружен в свои мысли. Я думал: что это за болезнь, поразившая скапендрян? Может быть, они больны именно тем, что они так пугающе нормальны, настолько нормальны и пригнаны к своим обстоятельствам, что в них не осталось ничего, кроме этой нормы и этих обстоятельств? Может быть, все дело в том, что в людях должно быть что-то помимо нормы, а у них ничего этого нет?

Я бродил по площадям, улицам и скверам Скапендра, пока жажда и усталость не привели меня в угловой бар на одном из перекрестков.

Он сидел лицом к двери и, когда я вошел, жестом пригласил меня к нему подсесть. Я сел и заказал апельсиновый сок. Он ел сэндвич, пил кофе и со мной не заговаривал. Принюхивался к окружавшему меня пространству. Я также пробовал понять, что он за птица. Допив кофе, вскинул на меня большие серые зрачки и доброжелательно улыбнулся.

— Моя жизнь — сплошное дерьмо, — проговорил он сокрушенным тоном.

Помолчав, добавил:

— Моему сердцу нанесен смертельный удар. О, этого я не предвидел!

— Когда-то, насколько я себя помню, — продолжал он, — моя жизнь была пиршеством, где все сердца раскрывались и струились всевозможные благовония.

Я никогда не творил зла. Дни мои будут легки, раскаянье меня не коснется.

Я превращаюсь в старую деву: у меня нет смелости полюбить смерть!

Прислушайся: ни единого звука. Осязание тоже исчезло. О, мой дом, о, мой ивовый лес! Вечер, утро, ночи и дни…

Я устал! Мой характер стал желчным.

В порыве отчаяния, как бы споря с самим собой, он произнес:

— Бог?! Этот господин не ведает, что творит. Посмотри, что он устроил. Вокруг сплошное дерьмо, одни собачьи выводки.

Он все говорил и говорил. Это было похоже на исповедь и на поэтический монолог — кажется, он говорил стихами из Артюра Рембо. Голос его вздрагивал, падал, взлетал, и паузы были не менее красноречивы, чем фразы. Наконец, поток самобичевания закончился.

Я не заметил, как мы оказались на улице с высокими густыми деревьями, сходившимися кронами. По аллее, образованной деревьями, нетерпеливо гудя, вереницей двигались машины. Он шел — я нерешительно двигался за ним. Впереди в проеме улицы возвышался шпиль Магистратуры.