Великий Сибирский Ледяной поход

Около поезда не ходили, а ползали солдаты, исхудавшие от тифа и голода. Их распаленный мозг не отдавал отчета в том, что они делали. Ползали, ели снег, просили есть и, когда получали хлеб от пассажиров нашего поезда, жадно ели и, почти не жуя, проглатывали. Их, вероятно, ждала такая же участь, как тех, которые были привязаны к буферам. И это колчаковская армия, о которой до сих пор писали, что она «планомерно отступает». Отступает в мир иной – «потусторонний», а от большевиков бежит, пока хватает сил. Она умирает не на поле брани со штыком в руке, а от грязи, тифа и голода хворает, мучается, а потом тела ее бойцов бросают в большую яму, едва прикрытую снегом.

Когда вспоминаю об этой встрече, то сердце щемит какая-то жалость к тем, которые так мучились. Как сейчас вижу это бледное безусое лицо и глаза… глаза голодного зверя, и в то же время столько мольбы и муки было в его взгляде.

Старушка Малиневская вынесла суп в котелке, отдала солдату, стоявшему вблизи нашего вагона. Как он жадно ел, как благодарил, рассказывал, что уже три недели хворает. «Сначала еще было хорошо, доктора были, сестры, санитары, а теперь? Теперь весь персонал болен, оставшиеся здоровыми два санитара и сестра оставили наш поезд, не имея больше сил оставаться в этой движущейся могиле. А нам некому принести есть. Мертвые лежат в вагоне, надо их вынести, но некому думать об этом. Нас вши заели, грязь». Его шипящий шепот звучит и теперь в моих ушах. Слушая его, нам казалось, что он бредит.

Помощник Малиневского пошел в санитарный поезд отнести больным пищу и посмотреть, насколько правдивы слова солдата-рассказчика. Вернулся взволнованный и сказал: «Не ходите туда! Наша помощь ничто. Если бы вы видели, что там творится… В некоторых вагонах больные лежат в три этажа. Много таких слабых, что не могут двинуться с места. Более сильные на третьих полках. Насекомых масса, ползают по одежде, одеялам. Некоторые больные отбывают свои естественные потребности в вагоне на своих постелях, а в вагоне находятся 40 человек. Многие уже умерли и пока что лежат там, где и больные. Персонал весь болен. Доктор, больной тифом в легкой форме, рассказал мне, что они со дня на день ждут прибытия поезда в Ново-Николаевск. Там есть надежда оставить тяжелобольных и будет назначен новый персонал для сопровождения санпоезда. Там они получат продукты, а теперь запасов никаких. Что будет с ними, не знаю!» – закончил помощник Малиневского.

Санитарный поезд тронулся. Замелькали перед нами грязные окна классных вагонов, унося с собой больных и мертвых и туши замороженного человеческого мяса, привязанные к буферам. Отъедут несколько верст, будут снова стоять в степи, снова выползут едва живые люди и будут просить есть и спасти их. А потом выкопают яму, сбросят туда голые трупы, засыпят снегом, и дальше повезет поезд свои жертвы, и будут расти на широких сибирских степях одинокие курганы, так называемые могилы безымянных солдат.

12 декабря. Никто почти не спал сегодня. Ночь казалась длинной, длинной. Начальник нашего эшелона сказал, что мало надежды на дальнейшее продвижение. Дорога занята даже за Ново-Николаевском. Сотни эшелонов стоят, дожидаясь очереди на отправку. Одним словом, образовалась «пробка», нет времени жать ее разгрузки, так как большевики в 30 верстах. Стоим опять в степи.

Помню безбрежное поле, в 50–60 шагах от пути несколько кустиков, чернеющих, как грязное пятно на белоснежной скатерти. Поезда стоят в два ряда; из каждого паровоза клубится дым, а около вагонов люди озабоченные, нервные. С каждой стороны железнодорожного пути двигаются обозы. Здесь автомобили, грузовики и легковые, и санки большие и маленькие. Городские, сытые лошади и худые, загнанные. Мужчины, женщины, дети сидят на своих узлах, чемоданах, на бочонках с маслом. Я стою около дороги и наблюдаю эту необычайную картину. Вот едет старик с громадной седой бородой, держит на коленях внука, мальчика лет девяти; на носу дрожат очки, готовые каждую минуту свалиться. Дед ни на что не обращает внимания. Его глаза впились в листок газеты, и он с нетерпением читает те строки, которые часто несут нам желанную надежду. Какое впечатление вынес он от чтения, не знаю. Проехал этот старичок мимо.

Едет баба с детьми. Вожжи держит дрожащими, замерзшими ручонками мальчик лет 12, тесно прижавшись к продрогшей сестренке, лет 9—10. А баба, повязанная громадным платком, обнимает самого младшего ребенка, причитает и плачет. Верная Сивка везет их в неведомую даль. Измученная, голодная, идет она в обозе, не желая отстать от других, предчувствуя своим благородным лошадиным сердцем, что если отстанет, то не услышит голоса своей хозяйки и маленьких друзей своих. И плелась она, едва, едва таща свои усталые ноги.