Великий Сибирский Ледяной поход

Тысячи мыслей самых ужасных теснились в голове, пока голос мужа не вывел меня из оцепенения. Вернулись в вагон. Через несколько минут поезд тронулся, унося нас дальше от кровавого облака.

25 ноября. Едем дальше. Поезда идут двойными рядами по четному и нечетному пути. Целая лента черных паровозов у красных вагонов-теплушек. Можно было встретить и классные вагоны, но это преимущественно были или какой-нибудь штаб, или санитарные поезда.

Уже полторы недели, как мы в дороге. Дни тянутся серые, унылые, похожие один на другой. Когда мы ехали, когда слышался стук колес и я, сидя у окна, смотрела на мелькавшие перед моими глазами кусты, дома, тогда приходили светлые мысли, как мечты крылатые, ясные: я видела Владивосток, а там широкий морской простор, горячее солнце, зовущее к жизни, красивые страны и, наконец, Литва – цель нашей дороги. Там давно уже ждет отец своих любимых сыновей (моего мужа и его брата), до сих пор не зная, живы ли они. В эти минуты все казалось легко исполнимым, казалось, что скоро мы будем во Владивостоке. Когда же поезд останавливался и стоял целыми днями, то тогда охватывала нас такая тоска, что хотелось бежать куда-нибудь, скрыться от этой непрошеной гостьи. А останавливался наш поезд не только на станциях, иногда на целую неделю стоял в поле, где не было ни капли воды. Носили снег и варили чай. День начинался с раннего чая, который должен быть сварен ночным дежурным вагона. Обязанности такого дежурного сводились к тому, что он всю ночь поддерживал огонь в железной печке и не пускал никого в вагон. Я любила дежурить, так как только тогда было просторно в вагоне. Можно было мыться, стирать белье. С непривычки пухли руки и слезала кожа, но нужно было научиться все делать самой. Может быть, и нас ждет советская школа жизни. Столовались мы с Малиневскими. Обед обыкновенно готовила мать Малиневского. Обеды были ее гордостью: действительно, таких вкусных щей и борща я никогда нигде не ела. Но нельзя было допустить, чтобы все время готовила добрая старушка, так как печка находилась против дверей, и варившая обед легко могла простудиться.

Решено было готовить по очереди. В первый же день моего дежурства старушка Малиневская объявила голодовку, объясняя нам свой поступок тем, что, вероятно, ее обеды никому не нравятся, и потому мы отстранили ее от ежедневного дежурства на кухне. Нам едва удалось успокоить и убедить старушку, что совсем иные причины побудили отказаться от ее вкусных обедов. Весь вагон любил старушку, и нас забавляло ее постоянное, но добродушное ворчание, на которое никто никогда не обращал внимания. В этом ворчании было все: нарекание на капусту, что долго варится, а все, наверное, голодные, бедный де Дюнэк (ее сын), наверное, падает в обморок и то, что Ляля сама кормит ребенка, а не дает ему хлеба и супу, и поезд стоит, и погода плохая и т. д. Но стоило кому-нибудь из нас сказать, что обед вкусный, как у старушки являлось великолепное настроение. Ей всегда казалось, что Ляля недостаточно внимательна к мужу и что Дюнэк плохо выглядит и голоден. А в действительности каждый бы позавидовал настроению Малиневского.

Дни шли за днями. Мы безнадежно стояли в поле. Женщины занимались домашним хозяйством, то есть пекли булки в железной печке, стирали, починяли белье, варили, жарили, а мужчины рубили дрова, носили воду; если же поблизости не было воды, а надо было для паровоза, то носили снег мешками и сыпали в тендер. Это была мучительная работа: много, много мешков со снегом уходило в эту черную пропасть. Когда же снег стаивал, оказалось, что где-то на дне тендера лишь немного воды.

Вечером часто приходил комендант эшелона и, стуча в дверь кулаком, кричал: «Взять оружие! Лечь в цепь на насыпь и быть начеку». Мужчины одевались и выходили. С нами оставался только один. В такие вечера часы тянулись долго, долго. Никто не спал, всем делалось как-то не по себе, разговор не клеился, да и не хотелось прерывать этой немой тишины. Я сидела в своем уголке и смотрела в окно, в снежную даль.

А ночь молчала, слышно было только, как ветер несет снег. Мне так хотелось уловить хоть один звук, напоминавший о том, что наши близкие тут с нами. Иногда удавалось услышать сдержанный кашель и даже шепот. Делалось как-то отраднее на душе, слыша знакомый голос. Мужчины по очереди приходили греться, а мы тревожно спрашивали: «Слышно ли что-нибудь? С какой стороны идут большевики? Холодно ли?»