Великий Сибирский Ледяной поход

«Итак, все кончено, – сказал поручик К., входя к нам в вагон. – Поблагодарим за все чехов и поклонимся большевикам, – с иронией и грустной улыбкой произнес он. Несколько пар любопытных глаз впились в него. – Начались переговоры поляков с большевиками. Дивизия должна сдаться, она между двух огней! Но заключим договор не позорный для нас. А может быть, я ничего не знаю… Исполнят ли большевики все условия? Где гарантия? Не могу сидеть, пойду узнаю, что делается».

Он ушел, а нас охватило беспокойство. Поздний вечер, никто не спит в нашем вагоне. То и дело открываются двери и входят офицеры и солдаты. В нашем вагоне поставлен телефон и сидит дежурный офицер.

Около поезда – штаба Польской дивизии – стоят взволнованные солдаты, они ждут, когда им прочтут условия сдачи. В штабе давно уже знали, что сдача дивизии неизбежна, а мы только поздно вечером узнали условия. Дежурный офицер прочитал их нам. И мы все с тяжелым сердцем слушали, мало веря в то, что действительно эти условия будут выполнены. А так хотелось верить. Если бы они были исполнены, то лучшего мы ничего не могли ждать.

Условия были следующие: 1) оружие должно быть сложено в один вагон, и таковой закрыт на замок, 2) караул при вагоне с оружием будет польский, 3) все польские эшелоны будут направлены в Красноярск, 4) запасы – продукты – будут оставлены на две недели, 5) никаких арестов и обысков производиться не будет, 6) в Красноярске будут формироваться новые эшелоны для отправки на запад, на польскую границу, одним словом, домой. Кто не захочет ехать, может остаться, где хочет. И т. д. и т. д. Что может быть лучше? Неприкосновенность личности, свобода действий, скорый отъезд домой. Все это красивые фразы. Никто не верил, но поневоле соглашались.

Все приуныли. «Папаша» срывается с места, тянет мужа за руку, усаживает его на лавку рядом со мной и говорит скоро, захлебываясь, как бы боясь забыть то, что теснится в мыслях. «Дети мои! За все вам сердечное русское спасибо. Бог вознаградит вас за доброе сердце. Спасали вы меня, но теперь и вы бессильны, и вы не знаете, что будет с вами завтра. Я хочу идти, идти куда глаза глядят. Я здесь не могу остаться, начнутся аресты офицеров, и я буду арестован в первую голову. Итак, я ухожу, не возьму от вас слово, что исполните мою просьбу, так как знаю, что все, что возможно будет, – сделаете. Я вам оставляю все, что дороже для меня здесь. Это карточка детей и жены…»

Голос прервался. Старичок суетился, торопливо шептал: «Оставлю еще свой дневник, который писал в одиночной камере. Никто не читал эти записки. Здесь я описал всю свою жизнь, свои переживания, начиная от светлого детства и ясной юности до теперешних тяжелых дней, хотел для сына оставить. Пусть не судит строго отца. Здесь он найдет все, что было или казалось ему непонятным. Мысленно буду всегда с ним. Итак, последняя моя просьба к вам: если можно, отдайте карточку детей жене или детям и дневник тоже. Не хочу, чтобы большевики, если арестуют меня, нашли эту карточку и дневник. Расскажите детям все, что знаете обо мне, и… и последнее прости»…

Дрожащие руки держали фотографическую карточку, а глаза впились, смотрели не отрываясь, говорили о наболевшем сердце, об отцовской тоске.

«А это дневник, – сказал он, подавая мне черновую тетрадь. – Здесь камера, в которой я сидел, – показал князь рисунок на первой странице тетради. – Я сам рисовал. Здесь все полно моих мыслей. Из каждого угла смотрели на меня любимые тени, жил воспоминаниями и мечтами».

Рисунок представлял небольшую комнату, высоко помещалось маленькое окошечко с решеткой, направо кровать из досок, столик и табуретка.

«Итак, как только рассветет, я прощусь с вами. Слов не найду благодарить. Поймете сами», – прошептал он, берясь рукой за сердце.

«Не надо так волноваться! Надо обдумать, куда вы пойдете? Что вас ждет?» – говорили мы, сами мало веря в спасение, если оставаться здесь. Но куда идти? Мы могли остаться, так как муж был не военный, а князь? Решено, что он пойдет. Куда? Куда глаза глядят. На восток.

Этот одинокий бедный князь! С болью в сердце, с тоской о семье, с неугасимой жаждой увидеть своих близких и с маленьким, едва темнеющим огоньком надежды он идет вперед в недалекую туманную даль. Сидели молча. Ночь окутала темным саваном сонную землю.

«Ящик мой на вагоне, вещей там нет. Важные бумаги. Уничтожьте все, чтобы потом не пришлось отвечать».

Нет! Ночь никогда не была такой короткой, хотелось оттянуть рассвет. Князь уже успокоился. Не дрожал так сильно голос. Сидел спокойно, как бы заснув. Но он не спал. «Что с вами будет?» – задавал нам вопрос. Белье сложил в маленький ранец. Я приготовила бутерброды и полушубок, который заменил муж на шинель князя, и зашила часы в рукав. В этом полушубке князь не походил на офицера.

5 часов утра. Мимо эшелона идут, идут. Дамы в каракулевых шубах, с мешком, со свертками на плечах. Ноги одеты в валенках. Офицеры, штатские, все бросили, идут пешком вдоль железнодорожного пути так, как когда-то ехали мы. Князь спешит взволнованный, печальный.