Великий старец Клеопа, румынский чудотворец

А когда звонили в колокол по Сталину, то два колокола в Молдове треснули — то был знак, что Бог не принял молитв о нем».

СНОВА В СКИТАНИЯХ

«Я сел в повозку с жердями, сказав, что еду к святому Иоанну Сучавскому, — вспоминал старец Клеопа, — а сам направился в Ватру Молдовицей к одному слепому по имени Холера, куму Мардария, и прожил здесь несколько месяцев в чулане без окон. Я замуровал дверь, изнутри приставил лестницу, так что по ней можно было подняться на чердак, а оттуда спуститься в дом. Я жил там как в тюремном застенке. Только два человека знали обо мне. По вечерам я читал им из Священного Писания, и один из них играл мне на дудочке.

Потом я еще жил у Иоанна Молдавана, в одном курятнике. Здесь однажды ночью, в то время как я писал проповедь о смирении, кротости и долготерпении, диавол захотел убить меня.

Еще я жил некоторое время у двух стариков, Анны и Николая, а после этого ушел в лес. Два лесника, очень надежные люди, соорудили мне лачугу в лесу в Ва́ду[74] Негриле́сей. Здесь был охотничий заповедник, и друзьями моими стали медведи, волки, дикие свиньи, олени, косули. Время от времени приходил один из лесников и приносил мне немного поесть. Бог да вознаградит их любовь, ибо они много помогли мне».

Воскресение Христово в лесу

— По милости Божией я вкусил покоя. Слава Преблагому Богу! Шел Рождественский пост, ели стояли все в снегу, исполинские ели, и все сверху донизу покрыты снегом, словно белобородые старцы. Я выходил из землянки и видел мириады звездочек на снегу, знаешь, как они искрятся на снегу. Стоял мороз, а у меня теплилась лампадка, у меня были иконы. У меня была икона святого Власия, я нашел ее там спустя два года и три месяца, я забыл ее. И когда выходил ночью из землянки, окончив правило, ничего не было слышно, кроме бормотания какого-нибудь медведя, или постукивания оленя, или завывания стаи волков, там был заповедник, и нельзя было охотиться на них. И я смотрел на мириады этих звездочек, а неба увидеть не мог, между вершин елей видно было лишь несколько звезд. И я думал: «Боже, я просил у Тебя покоя, а Ты дал мне его больше, чем я просил!»

Я был совершенно один. Как хорошо было бы, если бы был еще кто-нибудь, очень хорошо было бы. А я был совершенно один. Зайду в землянку и то поплачу, то помолюсь, то отдохну, то почитаю немного книжечку, чтобы прошло время. Эти длинные ночи Рождественского поста… Столько тишины было у меня. Я не мог много спать из-за этой великой тишины. Да и есть тоже невозможно в тишине.

— Да вам и нечего было есть.

— Да, мне особо нечего было есть, но и то, что было, я не мог есть. Если мне приносил бедный христианин рюкзак картошки, то я ее пересчитывал, чтобы у меня было хоть по картофелине на день, на худой конец. Потому что он мне это приносил: картошку, сухой хлеб, килограмм сахара и масло для лампады перед

Святыней. И я считал, чтобы в случае чего у меня была одна картофелина на день, потому что с одной я не умру. Ведь я ничего другого не делал, только молился… Заговлялся я на Рождественский пост двумя картофелинами и маленьким кусочком коровьей брынзы, только и всего. Испек картофелины, прочитал молитву, благословил их и возблагодарил Бога, что заговелся на Рождественский пост.

Много радости у меня там было и много тишины. Я жил там с лета 1952-го до лета 1953-го. В колибе было опасно, огонь виден был со всех сторон, да и колиба была не защищена. А когда я вошел в землянку, то почувствовал себя самым великим царем на свете!

Расскажу тебе, какое чудесное Воскресение Христово я пережил там, в лесу.

Христианин тот, который соорудил мне землянку, да упокоит его Бог, он сказал, что придет ко мне после Великой Субботы. До этого он не мог прийти, он не приходил ко мне с середины Великого поста. У меня еще было немного картошки, немного сухого хлеба, да там и ешь-то раз в день, вечером, и ешь что есть, понемногу всего, чтобы время провести день за днем. Много и не нужно было, потому что все больше на молитве стоишь. Были у меня некоторые радости…

Мы живем здесь как в ресторане, самая страшная жизнь здесь по сравнению с тем, как я жил там! Увы мне! А если заменишь все это — эти утешения, эти яства, эта свободу, эту жизнь в побеленных домах — на духовное, то у тебя будет много радостей. Я как в больнице теперь живу, как в палате, как вспомню, в каких землянках, в каких берлогах ютился я за мою жизнь.