Великий старец Клеопа, румынский чудотворец

«Брат мой, отец Герасим[15], писал нам иногда письма и учил нас, как проводить богоугодную жизнь. Среди прочего он говорил нам, что если мы хотим уйти в монастырь, то нужно привыкать еще дома не есть мяса, потому что монаху нельзя есть мясо ни на Пасху, ни на Рождество, никогда; чтобы вставали в полночь и творили молитву два-три часа, как в монастыре. Вначале мы не сказали этого родителям, чтобы они ненароком не запретили нам. Но сказали старшей сестре, которая была замужем и состояла в Войске Божием[16]. Вместе с братом Василием мы вставали ночью и шли в комнату, где у нас была и чудотворная икона, которая заплакала, когда брат Георгий однажды начал было плясать, и там мы молились и читали жития святых.

Но диавол пытался воспрепятствовать мне, ибо сестра моя уговаривала меня не уходить в монастырь, потому что там тяжело, но остаться в миру, поскольку у меня есть дар слова, и вступить в Войско Божие. Потому я больше не хотел вставать ночью и идти на молитву. Но как-то раз ночью случилось следующее.

Мы с Василием спали в одной комнате. Проснувшись, он разбудил меня и пошел в молельную комнату, оставив дверь открытой. В комнате моей горела лампадка, ибо тогда не было электрического света, как сейчас, с выключателями. А мама как раз вышла на улицу, пошла на колодец за водой, и увидев, что дверь наша открыта, вернулась посмотреть почему. Глянув на мою кровать, она увидела огромную чудовищную собаку, всю черную, которая сидела на мне и лизала меня по щеке, чтобы сон мой был слаще. Она перепугалась и закричала так сильно, что я проснулся и увидел хвост чудовища, когда оно уходило через дверь. В этот миг я и решил: все, ухожу в монастырь!

* * *

Мы уходили в монастырь с котомками на спине, в них были жития святых, Псалтирь, Часослов, Священное Писание, часы и две иконы, одна из них — Та Самая Матерь Божия, Которая заплакала. Ничего больше мы не взяли из дому. Папа и мама провожали нас до места, называемого овраг Будэ́й.

Брат мой Василий, еще перед тем как нам выйти из дому, сказал мне:

— Брат, давай не будем говорить им, что уходим в Сихастрию, скажем, что идем в Козанчу, а то иначе они не отпустят нас. И еще скажем, что по субботам мы сможем приходить домой и они смогут нас навещать. А то видишь, расставание у нас получается самое тяжкое. И когда я запою: “Господь просвещение мое и Спаситель мой”, ты больше не оборачивайся назад.

Когда мы вышли в поле, брат Василий начал убеждать родителей, чтобы они отдали нам багаж и возвращались домой, потому что мы знаем дорогу в Козанчу, а они, как родители, всё говорили, что еще немножечко пройдут с нами. Я, как ребенок… а брат Василий был решительный. Дойдя до оврага Будэй, он взял котомки у папы, поцеловал руки родителей и запел: “Господь просвещение мое и Спаситель мой”. Поцеловал и я им руки и пошел за ним.

Когда мы поднялись на холм, я обернулся назад и увидел, что мама сидит на земле и плачет, глядя вслед нам. Тогда я сказал Василию:

— Брат Василий, маме плохо, она упала на землю!

— Ну, брат, я же говорил тебе не оборачиваться назад! Разве ты не знаешь, что стало с женой Лотовой, когда она оглянулась? — решительно ответил мне брат.

Таким было наше расставание с родителями.

В ту ночь мы остановились в Козанче у отца Паисия. Оттуда пешком пошли в Сучаву, поклонились мощам святого Иоанна Нового[17] и затем также пешком пришли в монастырь Сихастрия».

Митрополит Антоний Плэмэдя́лэ [18] Поступление в монастырь [19]

Настоятель мой по монастырю Слатина, Клеопа, часто рассказывал нам, когда прогуливался с нами в горах, как он был принят в монастырь настоятелем Сихастрии Иоанникием[20].

Совсем юным, едва вошедшим в возраст совершеннолетия[21], явился он в Сихастрию, но вместо настоятеля его встретил эконом, суровый монах с густыми рыжими волосами, как у молодого, крепкого льва, который сказал ему только это:

— Ты пришел, чтобы остаться у нас?

— Да, преподобный, — отвечал ему отец Клеопа, тогда еще Константин.

— Хорошо, пойду спрошу настоятеля. Стой тут.

— Скажи преподобному, что у меня тут есть еще два брата, монахи, — сказал ему еще Клеопа.

Спросив, как его зовут, эконом ушел. Вернулся он быстро и с палкой в руках. Возле ворот валялось высохшее бревно, забытое там с давнишних времен. Эконом взял Клеопу за руку, подвел к бревну, вручил ему палку и сказал только:

— Бей это бревно! Бей!

И он начал его бить, держа еще на плече котомку, в которой нес свое имущество: несколько книг и сменное белье. Эконом развернулся к нему спиной и ушел по своим делам.

Мимо него проходили монахи, братия, богомольцы. Никто не замечал его. Отзвонил колокол к обеду, потом к ужину, а о нем не вспомнил никто. Поздно вечером пришел эконом, взял его за руку и отвел в архондарик — домик для гостей, в комнату с топчаном, сколоченным из досок, без матраса, покрытым одним только конопляным ковриком, с краю на нем лежала подушка, набитая соломой. Молча провел его в эту комнату, закрыл за ним дверь и ушел.