Великий Столыпин. «Не великие потрясения, а Великая Россия»

Столыпин произнес речь о деле Азефа 11 февраля 1909 г. [251]Он сразу же подчеркнул, что правительство осуждает провокацию. Ссылаясь на свое выступление в I Государственной думе, Столыпин подчеркнул: «Я говорил тогда, что правительство, пока я стою во главе его, никогда не будет пользоваться провокацией как методом, как системой. Но, господа, уродливые явления всегда возможны! Я повторяю, что когда уродливые явления доходят до правительства, когда оно узнает о них, то оно употребляет против них репрессивные меры. Я громко заявляю, что преступную провокацию правительство не терпит и никогда не потерпит! ( Рукоплескания справа.)» Вместе с тем Столыпин отметил, что враги правительства намеренно искажают значение слова «провокаторство»: «По революционной терминологии, всякое лицо, доставляющее сведения правительству, есть провокатор; в революционной среде ( возгласы слева) такое лицо не будет названо предателем или изменником, оно будет объявлено провокатором. Это прием не бессознательный, это прием для революции весьма выгодный».

Лейтмотив речи Столыпина строился на том, что Азеф является обыкновенным агентом – «такой же сотрудник полиции, как и многие другие». В распоряжении правительства нет сведений о провокаторской роли Азефа. Он не вовлекал невинных людей в преступную деятельность: «Трудно допустить провокацию в среде закоренелых революционеров, в среде террористов, которые принимали сами участие в кровавом терроре и вовлекали в эти преступления множество лиц. Не страшно ли говорить то же о провоцировании кем-либо таких лиц, как Гершуни, Гоц, Савинков, Каляев, Швейцер, и др.?» Столыпин отверг подозрения в том, что правительство прямо или косвенно было замешано в террористических актах. Премьер-министр с пафосом восклицал: «Допустим, что Азеф, по наущению правительственных лиц, направлял удары революционеров на лиц, неугодных администрации. Но, господа, или правительство состоит сплошь из шапки убийц, или единственный возможный при этом выход – обнаружение преступления. И я вас уверяю, что если бы у меня были какие-либо данные, если были бы какие-либо к тому основания, то виновный был бы задержан, кто бы он ни был».

Однако глава правительства вольно или невольно умолчал о целом ряде фактов, рисующих дело Азефа несколько в ином свете. Прежде всего, остался в тени вопрос о том, знала ли полиция о положении Азефа в партии эсеров. Излагая основные вехи революционной карьеры Азефа, министр внутренних дел опирался на сведения, предоставленные ему Департаментом полиции. Он рассказал, что в конце 1904 г. Азеф вступил в заграничный комитет партии социалистов-революционеров. Столыпин посчитал нужным пояснить, что «Заграничный комитет не есть еще тот центральный комитет, который дает директивы и руководит всеми действиями революционеров».

В действительности Азеф являлся членом Центрального комитета партии эсеров с лета 1902 г., а в декабре 1905 г. на I съезде партии, когда состав Центрального комитета был сокращен до пяти человек, Азеф остался членом ЦК. Делегатам съезда объясняли, что, голосуя за Азефа, они голосуют «за человека, который вел и будет вести террор». В речи Столыпина утверждалось, что после ареста Гершуни во главе боевого дела партии эсеров находился Борис Савинков и «только после ареста Савинкова, с 1906 г., Азеф, уже в качестве члена центрального комитета, подходит ближе к боевому делу и становится представителем этой организации центрального комитета». На самом же деле именно Азеф стал преемником Гершуни, а Савинков являлся только исполнителем его приказов. Запрашивая через Герасимова санкцию на занятие этого поста, Азеф в очередной раз мистифицировал. Он не нуждался в такой санкции, так как возглавил центральный террор задолго до того, как Столыпин стал министром внутренних дел. Из всего этого можно сделать вывод, что руководители политического розыска либо были введены в заблуждение своим агентом, либо намеренно закрывали глаза на истинное положение вещей.