Великий Ван

Кабаны и изюбры, затаив дыхание, не смели пошевелиться на своих лежках и ждали спасительного рассвета.

Даже заспанный Мишка переворачивался на другой бок в своей теплой берлоге и зажимал ухо лапой, ворча себе под нос и что-то приговаривая.

Только одни пришельцы были спокойны и не обнаруживали никакой тревоги.

Слушая в долгие зимние ночи отдаленные голоса хищников, они шутили и смеялись над суевериями обитателей тайги.

На посту тридцатого километра ветки, у подошвы горы Кокуй-Шань, в долгие зимние вечера идут бесконечные разговоры на те-же темы, хотя прежних людей уже нет, их сменили другие.

По-прежнему яркий свет лампы-молнии освещает большую казарму, деревянные койки у стен, высокую пирамиду с винтовками и железную печку посреди комнаты, с кипящим на ней жестяным чайником.

У простого деревянного стола и по койкам расположились люди.

Все было так, как и год тому назад.

В мире ничто не ново, все повторяется, меняется только внешность, а суть остается та же.

За окном темная таежная ночь. Сквозь кружевные узоры замерзших стекол сверкают и искрятся звезды.

Из глубины тайги доносятся неясные рокочущие звуки, слабые и хрипящие, то могучие, как раскаты грома.

Внимание и слух присутствующих сосредоточены на этих звуках и разговоры о появлении хищников возбуждают нервы.

«Слышите, братцы, – произнес один из солдат с винтовкой в руках, собираясь сменить наружного часового. – А ведь это никак сам Ван пожаловал к нам собственной персоной! Это его голос слышен в той стороне горы! Ах, язви его! Как знатно ревет! Что твой гром! Попадись-ка ему теперь в лапы – не помилует! Не даром Архипов убег с часов в помещение, так напугался сердяга! Ну как, Архипов, до сей поры дрожат еще поджилки?» – обратился он к лежащему на койке солдату, бледному и болезненному на вид человеку.

«Да я не испугался, – ответил тот, обводя всех присутствующих своими впалыми лихорадочными глазами, – а только что-то оборвалось у меня внутри, после этого проклятого рева, и я не мог совладать с собой. Я не трус, вы это знаете, но нервы мои не выдерживают! Не хватает воли!»

«Нет, Архипов не трус, я это знаю! – возразил один из солдат, огромный детина, сушивший у печки свои мокрые портянки. – В прошлом году мы вместе ходили на хунхузов! Если бы не он, проклятый хунхуз зарезал бы меня своим серпом! Нет, он герой! Только, конечно, нервы его тонки и деликатны! Не то, что у нашего брата-землероба! У нас этих самых нервов нет! Потому – мы от земли! Она, матушка, покажет тебе нервы в лучшем виде! Архипов славный парень, но конечно, антилегент! Куда ему супротив нас! Жила тонка, и кишка не выдержит!»

«А по-моему, Архипов хотя не трус, но распустил нюни, – заметил старший поста, отмечая карандашом дежурства в листе нарядов, – надо взять себя в руки, так нельзя! Этак всякий будет оправдываться нервами? Что такое нервы? Одно баловство и распутство, да!»

При этих словах старшего у Архипова показались на глазах слезы; он виновато посмотрел на окружающих и сел на койке. Губы его дрожали, нижняя челюсть стучала о верхнюю.

Взявшись худыми, как костяшки, руками за края койки и вперив в лицо старшего свои черные расширенные зрачки, он произнес тихо, едва слышно, сдавленным голосом:

«Старший думает, все же, что я трус! Хорошо, я докажу, что он ошибается!» Произнеся эти слова, Архипов повернулся, лег на койку, лицом к стене, и затих.

Видимо, разговор этот произвел на всех тяжелое впечатление. В наступившем молчании чувствовалась напряженность неловкого положения.

Желая разрядить напряженную атмосферу, старший встал из-за стола и, держа лист нарядов перед собой, произнес: «Наряд на завтра: часовыми – Иванов, Черных и Мельник! Подчасками – Долгой, Иванов-второй и Бучило! – затем, не меняя тона, обратясь в сторону Архипова, проговорил: – Я не назвал тебя трусом, но советую взять себя в руки!»

Посмотрев на часы, показывавшие десять часов вечера, старший объявил, что пора тушить огни и ложиться спать.

Стрелка часов не дошла еще до половины одиннадцатого, как пост погрузился в полумрак и глубокий сон овладел его обитателями.

Не спали только часовой с подчаском, ходившие как маятники, вдоль наружных стен поста, и бедный Архипов, получивший незаслуженную кличку «труса».

Ему не спится. Он ворочается на своей скрипучей койке с боку на бок, усиленно дымит папиросой и думает. Мысли его далеко отсюда, на берегах милой Волги, где родился он и где протекали годы его детства.

Затем вспомнил он свою юность, время обучения сапожному мастерству у дяди Потапыча. А там рекрутчина, служба и отправление на Дальний Восток, в Маньчжурию. Убивалась мать, снаряжая сына на край света. Не чает она его возвращения. Причитала, как у покойника.

«Здесь хорошо! Легко и свободно дышит грудь! Дикая бескрайная тайга поет чудные песни! По окончании службы остаться бы здесь, выписать мать, завести хозяйство и начать новую жизнь! Да, хорошо здесь! Но я не трус!