Великое чудо любви

Лампочка звала его Чудом, но не понятно было, настоящее ли это имя или выдуманное, вроде тех, что изобретаю я. Не-чокнутых временами вообще сложно понять, они считают, что знают все на свете. Но на самом-то деле они тоже кошки. Только шерсть у них посветлее, и в здоровой стае их сразу не заметишь.

– Кто это сделал? – с ходу заорал Гадди. – Чем раньше сознаетесь, тем лучше для всех! Иначе врачу, – тут он поглядел на Лампочку, – придется поработать сверхурочно! Поджоги устраивают бандиты, а не сумасшедшие! Для таких есть специальное место, называется «тюремное психиатрическое отделение»! А не этот люкс-отель, где вы как сыр в масле катаетесь!

Новый докторишка открыл окно ключом, чтобы выветрить гарь, после чего оперся спиной о решетку и пригладил усы.

Лампочка, ткнув мыском туфли остатки сгоревших простыней, скривилась, будто в углу что-то сдохло. Она недавно сделала химию под блондинку из «Ангелов Чарли»[13], но волосы все равно кудрявились, как наэлектризованные. Ага.

Гадди оглядел нас одну за другой с тем же отвращением, с каким Лампочка трогала тряпки. Я и не знала, что для преступников существует свой Полумир, хотя, возможно, именно там мне и следовало бы оказаться. Потому что именно я сожгла чужие трусы и предложила Мистеру Проперу глотнуть моющего средства. И потому, что я никогда, никогда и еще раз никогда ни в чем не признаюсь.

– Ну? – спросил Гадди. Но, поскольку чокнутые еще не до конца проснулись, никто не придал этой фразе значения: все восприняли ее, как голубиный помет на подоконнике, который рано или поздно смоет дождем. Кто-то, подкравшись к куче горелого тряпья, по примеру Лампочки потыкал ее ногой. Я в ту сторону старалась даже не смотреть, чтобы себя не выдать. Как в той рекламе: «Кто украл мое варенье? Он-ска-жет-сам!»

Нет, я буду молчать. Молчать, даже если меня отправят к глюконавтам, даже если засунут в карцер, даже если станут бить током. Молчать, как тот попугай с желтым клювом.

– Пусть виновная сделает шаг вперед, иначе пострадают все, – взревел Гадди.

Я изо всех сил старалась не встречаться с ним взглядом и в итоге уставилась на нового врача, что правой рукой все приглаживал усы, а пальцами левой барабанил по стеклу. Потом потерла горбинку на носу пять запятая семь раз, и еще пять, и еще: пальцы сами к ней тянулись, они совсем перестали слушаться.

– С огнем играете! – Гадди так наморщил лоб, что брови сошлись в одну линию: не поймешь, намеренно или само получилось. – Ну что, молчите? Ладно, начнем с самой младшей. Покажи-ка руки!

Я сразу спрятала их за спину. Гадди с подозрительным видом двинулся ко мне, и вдруг планшетка, с которой он обходит отделения, выскользнув из руки, упала на пол, практически в кучу пепла. Но не успела Лампочка нагнуться, чтобы ее поднять, как Вечная-Подвенечная, шагнув вперед, задрала сорочку, присела на корточки и покакала на нее.

Гадди затопал ногами, потом, вздернув бровь, выскочил из палаты и тут же вернулся с надзирательницами, которые и отловили старушку. Та пинала своими шишковатыми ногами всякого, кто к ней приближался, а когда медсестра попыталась сделать ей укол, до крови укусила бедняжку за палец. Тогда Выдра стащила с одной из немногих уцелевших подушек наволочку, плеснула на нее воды из кувшина, накинула на голову Вечной-Подвенечной и принялась затягивать все сильнее, как делают крысоловы. Беззубый рот, силясь глотнуть воздуха, поначалу еще пытался втягивать в себя серую наволочку, но потом замер, словно укрытый снегом кратер вулкана, и Выдра с надзирательницами понесли Вечную-Подвенечную из спальни в сторону электрощитовой.

Какашки, впрочем, остались. Как и докторишка в линялом халате.

– А ты что стоишь? Уснул? Не понял еще, как здесь дела делаются? – заорал на него Гадди. – Чтобы виновная до обеда была у меня! Закон, видите ли, велит закрыть психиатрические больницы! А сумасшедших куда девать? Что нам с ними делать? Отправим дома поджигать? Кто, спрашивается, рехнулся сильнее – идиоты, голосующие в парламенте, или эти вот убогие? – выкрикнул он, прежде чем скрыться за дверью.

Едва Гадди ушел, докторишка сел на пол, скрестив ноги, и принялся рисовать в пепле радугу из серых и черных полос. И поди пойми, чего он добивается. В таком виде, с перепачканными пальцами, в полурасстегнутом халате, он был ужасно похож на детей из Ангельской обители, разве что повыше и с усами. Не хватало только, чтобы явилась, шаркая тапками, Сестра Никотина и прописала ему пару оплеух. У меня так затряслись ноги, что пришлось сесть на койку.

– Нас всех накажут, да? К Лампочке отправят? – спросила я чуть погодя.

– Наказание – крайне переоцененный педагогический метод, – ответил он, продолжая выводить линии на полу.

– А ты, кстати, кто? – подозрительно прищурилась я. – Доктор, медбрат, надзиратель? Или из чокнутых?

– Доктор Фаусто Меравилья, что значит Чудо, друг безумцев и кошек, – объявил он и, повернувшись ко мне, махнул рукой. – Ну же, малышка, помоги мне с рисунком.