Великое чудо любви

Взрослым мужчинам я не доверяю, поэтому все время провела с Мистером Пропером, который после того раза с моющим средством больше не пытался засунуть мне язык между зубами, а теперь и вовсе вместо занятий любовью предпочитает решать дело кулаками, за что я его и ценю. И лысая башка, как у того типа из рекламы, только добавляет жути: завидев ее, люди сразу опускают глаза и сворачивают в сторону. Мистер Пропер сказал, что сюда его отправили родители, поскольку дома он всем досаждал, ни минуты не сидел спокойно и вечно хотел есть. Я спросила, не ровесники ли мы, но он ответил, что не уверен, ведь в Полумире свое течение времени, дни не бегут и не тянутся, да и считать его дни рождения некому.

А ты знаешь, сколько тебе лет? Новенькая вытягивает пальцы, но тут же снова сжимает кулак, и сосчитать я не успеваю. Думаю, столько же, сколько и мне, пятнадцать, хотя кости у тебя тоньше.

Альдина с нами во двор не пошла, на прогулке она быстро устает: что поделаешь, кошка она домашняя, только и знает, что лежать да стихи сочинять. Ее отец прав: для революции она не создана. Это я крепкий орешек, хотя при виде книги сразу потом обливаюсь.

В общем, с этим докторишкой каждый день сюрпризы, и наши дни уже не такие однообразные, как раньше. Жилетт говорит, до прихода сюда он работал в одной частной клинике, откуда был изгнан за то, что позволял пациентам приходить и уходить, когда им заблагорассудится, хотя начальство дало разрешение только на эксперимент с небольшой группой Тихих. И знаешь, что делает один из этих Тихих? Уходит с утра, а к вечеру не возвращается. Его ждут день, два, три: вестей нет. А потом выясняется, что этот чокнутый вернулся в свою деревню и преспокойненько живет себе в доме покойных родителей. Наврал, что ездил в кругосветное путешествие, все и поверили. Вот только в один прекрасный день его нашли повесившимся на оливе, прямо на главной площади, и вороны клевали ему лицо. А перед этим он убил соседа, решив, что тот – шпион и хочет вернуть его в клинику: разбил палкой голову, потом взял веревку и не спеша потрусил в сторону площади. Дети, шедшие в школу, увидев, как он висит, останавливались поглядеть, но матери закрывали им глаза руками и тащили дальше. Вот почему докторишку изгнали из клиники и он пришел к нам. Так что будь осторожна, а если он захочет тебя выпустить, не слушай. Снаружи сплошные опасности и злые вороны, того и гляди заклюют. Новенькая прикрывает костлявыми пальцами лицо, хотя такой тощей, как она, вороны явно побрезгуют.

А еще Жилетт говорит, что с этим новым законом Полумир закроют, представляешь! Просто конец света! Докторишке легко языком трепать, но я-то здесь родилась и выросла, я все здесь знаю. Знаю, как выглядят лица родственников: входя в наши ворота, они аж трясутся, страшась той неведомой болезни, той крысы, что сперва грызет изнутри, а после, выбравшись наружу, тащит их сюда и привязывает к койкам. Знаю голоса, вырывающиеся из грудных клеток мужчин и женщин, будто из первобытных пещер, где в ночи потух огонь. Знаю ремни, удерживающие тебя, грубые, как последняя, отчаянная ласка: они нужны, чтобы ты сама себя не поранила. Знаю, как омерзительно пахнет боль: вонь пота, мочи и крови, вонь лекарств и дыма, вонь навозной похлебки – у каждой вещи своя. Должно быть, именно поэтому надзирательницы каждое утро загоняют нас в душ: чтобы смыть вонь боли.

Новенькая подносит руку к лицу, то ли обнюхать ее хочет, то ли нос заткнуть, чтобы не чувствовать мерзкого запаха, – кто знает, ее жесты всегда такие неопределенные. Душ тебе понравится, вот увидишь, говорю я, чтобы ее успокоить. Там обычно так: сорочки серыми саванами повисают на крючках, а мы вопим, окатывая ледяной водой чужие бедра и задницы. Холод – благословение, унимающее любой бред, но мне он, наверное, нравится еще и потому, что я – Эльба, великая северная река, а все реки ведут к морю. И потом, в душе уродства будто бы и не существует. Груди, огромные, как воздушные шары, дряблая плоть толстых ляжек, изобилие животов, жирных, поджарых и плотных, густые заросли между ног, каштановые или светлые, и задницы, пузырящиеся по линии бедер, словно паруса на ветру, – все то, над чем ты смеешься или рыдаешь, пока оно скрыто одеждой, в голом виде куда красивее. Толстухи обретают округлость лесных хищников из документалок по третьему каналу, тощие становятся газелями, чьи торчащие кости обтянуты тугими мускулами.