Великое чудо любви

– Эй, докторишка, ты куда направился? – кричу я ему вслед. – Хочешь ей тоже психотерапию устроить? А то я тут целыми днями глотку рву и не знаю даже, слышит она или нет! Кстати, предупреждаю: не радуйся особо, если подмигивать станет, это просто нервный тик!

– Знаешь, малышка, слово есть слово. Если правильно подобрать, можно и вылечить, – объясняет он, удаляясь, и Новенькая висит у него на руках, как сломанная кукла.

– А Гадди в курсе?

– Гадди пару дней не будет, я за него.

– Неужто ему башку разбили? – спрашиваю я, поскольку Мистер Пропер давно обещал, что вот придет время… Может, время наконец пришло?

– Хуже, малышка, гораздо хуже, – отвечает докторишка. – В Рим он уехал, на съезд психиатров.

– А Лампочка?

– А Лампочка перегорела, – усмехается он, как Фонзи, когда, разведя руки, вскидывает большие пальцы и говорит «эге!» – Не беспокойся, подружку я тебе совсем скоро верну, – и скрывается за дверью.

– Вот нажалуюсь Гадди, как он вернется, на психотерапию твою незаконную!

Только дни идут, а Гадди все не возвращается. На обходы докторишка не берет с собой ни Лампочку, ни медсестру со шприцами. Он даже не пытается накинуть халат, а надзирательницам приказывает выдать нам вместо линялых, бесформенных сорочек, в которых мы обретаемся с утра до вечера и даже ночью, настоящую одежду, пускай и ношеную. Сталкиваясь в коридоре, мы поначалу не узнаем друг дружку, ведь теперь мы уже не драные кошки единой серой масти и породы, а домашние кошечки, и цвет шерстки у каждой свой. Только медсестры недовольны: нам-то все показы мод, а им стирай. Но докторишка не слышит, а может, просто делает вид, и целыми днями шляется по отделениям, к каждой койке подходит, всем дает выговориться.

– Ну, донна Кармела, как у нас дела? – спрашивает он Вечную-Подвенечную, а та сразу щиплет морщинистые щеки, чтобы придать им румянца, да волосы поправляет.

– То сливы, то сливы! Жестокосердный девушку забыл. Жестокосердный девушку забыл, – повторяет она как заведенная, толкая его обеими руками в грудь. Гадди уже велел бы отвести ее к Лампочке да сунуть электроды под чепчик, меж редких седых волос, или придушить мокрой наволочкой, а докторишке будто бы все равно. Вечная-Подвенечная бормочет свою чепуху, пока наконец не разражается мучительным воем, как Наня-собаня, когда у нее забрали щенков.

Докторишка заглядывает ей в глаза и ласково говорит.

– Сочувствую тебе, Кармела, очень сочувствую. Но знаешь, он вернется, и, на нашу беду, уже завтра, – а сам улыбается. И она понемногу успокаивается, безо всяких ремней и электричества.

– Это что еще за фокусы? – спрашивает Маппина.

– Никаких фокусов, малышка, я просто ее выслушал.

– Ничего не понимаю, – не унимается та.

Докторишка гладит Вечную-Подвенечную по голове, по волосам, седым, грязным, спутанным, словно старая швабра, и ни капельки не брезгует.

– Ты ведь Гадди ждешь, правда, Кармела? Вы сегодня должны были пожениться, а он, подлец, сбежал! И бросил тебя, хотя в этом свадебном наряде ты такая красавица…

Вечная-Подвенечная, оправив рукава сорочки, словно это выходное платье, бросает ныть, и снова начинается болботание:

– Тебе, тебе, тебе, тебе, тебе, – повторяет она, прижимаясь к груди докторишки.

А тот ей сразу кольцо показывает:

– Гляди, у меня уже есть жена. И одной мне вполне достаточно, даже лишку бывает!

– Но вспоминаешь ты об этом, только когда удобно? – ухмыляюсь я.

– О нет, о ней я помню каждый день! К несчастью для себя и особенно для нее!

Вечная-Подвенечная, смеясь, отстраняется. Но это не обычный ее смех, смех чокнутых, что радуются и плачут по причинам, известным разве только им самим. Нет, этот смех объединяет, а не разделяет. Мне тоже отчасти смешно, но отчасти и нет, я-то ведь считала, что малышкой он зовет меня одну, а не всех подряд. И теперь хочу, чтобы психотерапию он устраивал только для меня. И чтобы меня вылечили первой. Потому что, как всегда говорила Сестра Никотина, я ужасно испорченная.

– Да и потом, Кармела, – продолжает между тем докторишка, взяв Вечную-Подвенечную за руку, – если ты хочешь замуж, придется сперва выйти отсюда. Там, снаружи, полно красавчиков, готовых на все, лишь бы на тебе жениться, а здесь один только Гадди, старый и уродливый. Не знаю твоих вкусов, малышка, но я бы с таким даже под бомбами не лег.

Вечная-Подвенечная, как нельзя больше похожая сейчас на счастливую девчонку, хохочет, обнажая десны, остальные хлопают. Маппина задирает юбку и трясет голой задницей. Альдина, вскочив с койки, поднимает палец:

Не было хуже болезни, чем в скорбные эти часы,
однако права смеяться
им у нас не украсть.

– Молодчина, Альда, – хвалит ее докторишка, – поэзия – это свобода, ее нельзя держать за решеткой. Почему ты здесь, кто тебя сюда поместил?

– Отец. Я хотела устроить революцию, но этот фашист сказал, что революция – только у меня в голове. Поэтому я объявляю себя политзаключенной до тех пор, пока насквозь буржуазная, реакционная власть капитала не будет свергнута вооруженным пролетариатом…