Великое чудо любви

Исхудавшая, с поредевшей шерстью, не такая шустрая, как в тот день, когда щенков на ее глазах украл Гадди. Обнюхивает меня в поисках воспоминаний – и в самом деле их находит. Она ведь из тех, кто никогда не забывает боли. Это я, Эльба, которая притворялась чокнутой, а потом и в самом деле сошла с ума. Чокнутые обречены на то, что их слова рано или поздно окажутся правдой.

Прошло шесть лет с тех пор, как мы виделись в последний раз, но Наня сразу меня узнает, хотя я уже не та пятнадцатилетняя девчонка, потерянно лежащая в снегу. Присев, я ерошу ей шерсть на холке, ставшую тонкой, жесткой, седой. Где же ты была так долго? И почему именно этот день выбрала, чтобы вернуться? А может, ты – всего лишь призрак, плод моего воображения, что время от времени мстит реальности, являя мне несуществующий мир. Совсем как в детстве.

Мои волосы тоже поседели, вот смотри, показываю я отросшую прядь на левом виске. Время – оно как снег: обрушившись нам на головы, хоронит под собой все, не делая исключений. Знаешь, Наня, нас вечно тянет туда, где нам причинили самую сильную боль. Может, именно поэтому ты и вернулась. Может, именно поэтому я сама еще здесь.

Согласно новому закону, пациентов из года в год все чаще выписывали или переводили в другую лечебницу. Я же предпочла остаться рядом с Мутти. Пускай она не знает, что я ее дочь, но я-то знаю, что она моя мама, и по-прежнему за ней присматриваю.

Проходя по коридорам, где уже не слышно криков, по отделениям, теперь почти совершенно необитаемым, я встречаю и других путешественников, которых приносит или уносит, в зависимости от того, прилив сейчас на море или отлив. Они могут уйти, если захотят. А я могу остаться: такова моя свободная воля. Но что дальше? Знаешь, здесь многое изменилось, говорю я, гладя ее по спине. Любое место принадлежит своему времени. Теперь на дверях и окнах нет решеток, и Полумир с каждым днем все больше походит на остальной мир. Но мои решетки – в голове, и ключ от них – свобода, вот только я пока не умею этот ключ поворачивать.

Наня лижет мне руку, валится на траву, подставляя брюхо. А представляешь, Мутти оказалась права: огромный круизный лайнер наконец прибыл в порт. Но сама она так и осталась на борту вместе с другими, теми, кто не смог найти себе места в мире. Экипаж и пассажиры один за другим сходили на берег, унося с собой болезненные воспоминания. Они спускались по трапу своей темницы: кто – радостно, кто – печально, кто – неохотно. Маппина пробовала вернуться в семью, но муж ее не принял, пришлось жить в центре временного размещения. С детьми время от времени видится, но матерью они зовут не ее, а ту, другую, порядочную шлюху. Нунциата снова работает в парфюмерной секции, но всякий раз, как накатывает темнота, на пару дней возвращается к нам. Об Альдине мы больше не слышали. Отец, явившись лет пять назад в сопровождении нескольких охранников, увез ее в Рим, он там крупная политическая шишка. Войдя в палату, он ни с кем не поздоровался, даже с дочерью. И ни с кем не попрощался, когда ее увозил. Вот когда переводили Вечную-Подвенечную, плач стоял по всему Бинтоне: сорок лет медового месяца, чуть подпорченного болезнью, в одночасье не сотрешь.

Ну а я осталась здесь. Дом – там, где мама.

Капитан Гадди тоже пропал с горизонта. Представляешь, Наня? Случилось это два года назад, рано утром. Я видела, как он приехал: в сером джемпере, без рубашки. Разом постаревший, даже волосы вдруг истончились и поседели, совсем как у тебя. Жалкий тип. А с другой стороны, что ему было делать? Признаться, что солгал, что спрятал от меня Мутти, что они с Лампочкой стерли все ее воспоминания? Я подглядывала, как он собирает нажитое за долгие годы в большую картонную коробку. А он обернулся, поглядел на меня и, пару раз пыхнув трубкой, заклеил коробку скотчем. Сказал, когда больные начнут шляться по улицам, а бремя ухода за ними ляжет исключительно на их семьи, мы все поймем. Как будто в суде выступал, хотя я была там одна. Еще сказал, что проблемы нельзя решить, притворившись, будто их не существует, и что чокнутых, ради общего блага, следует держать отдельно от здоровых. Потому что нужен порядок, нужны правила. Много чего наговорил, но выглядел при этом бледным, растерянным, изможденным. Как будто чего-то боялся. И мне стало его жаль: я ведь, в общем-то, знакома с ним дольше, чем с кем-либо другим, не считая Мутти. А отца и вовсе не знала. И вот, чтобы его подбодрить, я сказала, что он свой срок уже отбыл: столько лет в психиатрической лечебнице провел. Правда, так и не выздоровел. Но он не засмеялся, и я тоже. Буркнул, мол, и в самом деле пора отсюда бежать, пока чокнутые не начали врачам диагнозы ставить. Так беги, сказала я, докторишка обещал, если школьный экзамен экстерном сдам, запишет меня на психфак. Гадди только головой покачал: не мог поверить, что такое возможно, да и я, если честно, тоже. Однако это и в самом деле произошло: докторишка добился-таки своего, и прошлым летом я получила аттестат.